Брак по любви

Баба не говорил ничего предосудительного. Но его пиджак был слишком широк в плечах. Возможно, он все-таки усох – если не в высоту, то в ширину? Здесь, в Примроуз-Хилл, его лучший костюм выглядел потрепанным. «Лучше бы он оделся неформально», – подумала Ясмин, на секунду забыв, что у ее отца нет никакой неформальной одежды, не считая тренировочного костюма.

– Что ж, – произнес Шаокат, удовлетворив свой интерес, – наша семья – акушер-гинеколог, врач общей практики и гериатр – представляет собой Национальную систему здравоохранения в миниатюре, от колыбели до могилы.

– Я еще не определилась, – сказала Ясмин. Через несколько месяцев ее должны были перевести из отделения по уходу за престарелыми. План всегда состоял в том, чтобы впоследствии избрать гериатрию своей специальностью, но каким образом этот план нарисовался, было загадкой для нее самой. Шаокат одарил ее улыбкой, словно его позабавила ее внезапная причуда.

– Я буду горд, – сказал он, – называть тебя сыном. – Отвесив церемонный сидячий поклон Джо, он повернулся к Ясмин. Она приготовилась к пространной речи о природе отцовства или советам по поводу их совместного будущего, но он сказал только: – Если удастся побудить твою мать, полагаю, нам следует начать путешествие домой.

Отходняк

Прощания были полны воодушевления и обещаний. Ма заключила Гарриет в долгие крепкие объятия, а та, хоть и предпочитала ограничиваться воздушными поцелуями, почти полностью обхватила Анису за талию. Не забывайте же, и обязательно приходите, и конечно нет, и конечно да, и как чудесно, и очень-очень то и сё – пока они наконец не оторвались друг от друга.

В машине они быстро притихли. На город опустился туман, и фары прорезали узкую полосу черной дороги, оранжевые ореолы уличных фонарей, серебристые полосы света, появляющиеся и исчезающие с потоком встречного движения.

Начинался отходняк. Гарриет была наркотиком, а родители Ясмин – первичными наркоманами. Сейчас они неизбежно станут раздражительными.

– Надеюсь, – произнес Баба, – что ты не попросишь этого Сиддика провести никах. Он не праведник, а обыкновенный ханжа.

– Ханжа? – переспросила Ма. – Что ты говоришь – «ханжа»? Ты знаешь его? Не знаешь. Как ты можешь его оскорблять?

– Я о нем слышал, – сказал Баба, – и этого достаточно.

Ма проворчала что-то себе под нос по-бенгальски. Ясмин не разобрала ни слова, но не сомневалась, что в эту минуту Ма твердо решила: традиционный исламский обряд бракосочетания ее дочери проведет имам Сиддик, если, конечно, ее муж не предотвратит это, убив ее, ее дочь или самого имама.

– Кроме того, разве произносить шахаду неискренне не запрещено? Джо не мусульманин и не желает таковым становиться; лично у меня нет возражений, я человек светский. Но я полагал, что тебе бы это очень не понравилось. Разве это не кощунство? У этого Сиддика я даже не спрашиваю, ему главное набить карманы.

Ма не ответила.

– Это было решено в один миг, – продолжал Баба, – и с той же легкостью может быть отменено. Что скажешь, Мини? Что думаешь на этот счет сейчас?

– С легкостью? – быстро вмешалась Ма, почуяв опасность. – Легко тебе говорить, когда у тебя нет родни, тебя нашли в капусте и ни одного приглашения ты не отправишь на родину!

– Сейчас лучше помолчать, – изрек Баба. Это прозвучало, словно заботливое предписание, врачебная рекомендация придерживаться постельного режима.

– Давайте обсудим это завтра, – сказала Ясмин. – Сегодня мы все слишком устали.

– Если Джо произнесет шахаду, – сказала Ма, – то сможет стать мусульманином в сердце. Это заронит в его душу семя, и, может, не сразу, но семя прорастет. Дайте ему только произнести и открыть свое сердце.

Ма уже записала Джо в новообращенные! Необходимо сейчас же это остановить.

– Но, Ма… – начала Ясмин.

– Завтра, – отрезал Баба. – Сегодня мы все сказали больше чем достаточно.

Святой Варнава

Больница Святого Варнавы представляла собой скопление вопиюще разномастных строений, расположенных между двумя крупными перекрестками и общественным парком, к востоку от низенького муниципального жилого комплекса, постепенно расселяемого и намеченного под снос. По мере разрастания больницы здесь планировалось возвести очередную поликлинику, и, скорее всего, не одну. Неоклассический фасад первого здания девятнадцатого века был обращен к главной дороге. В соседнем красном кирпичном мавзолее из башен и башенок размещалось отделение амбулаторной хирургии. Сзади и с торцов больница Святого Варнавы мутировала в нагромождение бетонных бункеров, бруталистских многоэтажек, изогнутых зданий, обшитых оранжевыми и лаймово-зелеными пластиковыми панелями, бытовок, стоянок машин скорой помощи, парковок, служебных проездов, магазинов, лекционного зала, исследовательского центра, стоматологического института и других, более загадочных образований с названиями вроде «Здание Макса Хубера» и «Корпус Леонарда Росса».

Ясмин торопливо шагала через «зеленую лужайку» – серый асфальтированный участок, находившийся в географическом центре больницы. Она опаздывала.

– Ох, слава яйцам, что ты здесь, – поприветствовала ее доктор Арнотт. – Иногда я жалею, что ушла из стриптиза. Там лучше платят и график поприличней. Клиенты иногда распускают руки, зато хотя бы не срут на пол.

– Тяжелая ночка? – спросила Ясмин. – Прости. Поезд.

– Мистер Ахмед пытался тайком подымить и поджег корзину для бумаг на сестринском посту. Просто чудо, что нам не пришлось эвакуироваться, учитывая, что охрана труда и здоровья, как говорится, свихнулась. Эта, как ее, крупная дама с пролежнями, всю ночь находилась в критическом состоянии. Господин из бокса «Д», тот, что с пневмонией, скончался, и мне жаль, но прямо сейчас я не могу даже вспомнить, как его зовут. А утром, в качестве вишенки на торте, миссис Антонова забаррикадировалась в телевизионной комнате. Остальное в записях. Я отчаливаю. Удачи!

– Спасибо, – сказала Ясмин. – М-м-м, Кэтрин…

– Что?

– Ты правда была стриптизершей?

Доктор Арнотт, которая была моложе Ясмин и еще проходила интернатуру, с сочувствием взглянула на нее:

– Только в студенчестве. У меня дома есть пилон, хочешь, как-нибудь научу тебя?

– Круто, – откликнулась Ясмин, почувствовав себя слегка неуверенно. Может, она должна уже уметь танцевать у шеста? – Наверное. То есть спасибо.

– Не вопрос, – бросила доктор Арнотт, уходя. – Да, чуть не забыла, – обернулась она. – Сегодня Пеппердайн проводит обход суперрано, так что лучше шевели задницей.

– Амоксициллин, пятьсот миллиграммов, три раза в день. Постельный режим. Медсестра о вас позаботится. – Доктор Гриффитс назначал одинаковое лечение всем пациентам.

Ясмин подошла к восьмидесятисемилетнему мужчине, поступившему ночью по скорой с жалобой на боли в животе.

– Значит, ничего серьезного? – спросил мужчина, обращаясь к доктору Гриффитсу.

Ясмин поискала в документах имя пациента.

– Мистер Ренфрю, – сказала она, – если не возражаете, мне нужно вас осмотреть. Это не займет много времени. Пожалуйста, поднимите сорочку, чтобы я могла быстро прощупать ваш живот.

– Послушай, сестричка, – отозвался мистер Ренфрю, – без обид, но лучше просто делай, что тебе говорят. Лады?

Она, разумеется, уже представилась («Меня зовут Ясмин, я врач»), но пациент явно пропустил это мимо ушей. Неудивительно. Нельзя ожидать от старого больного человека, что он всё поймет с первого раза.

Несколько больше удивляла готовность мистера Ренфрю довериться доктору Гриффитсу. Ясмин оглянулась через плечо. Доктор Гриффитс возился со стетоскопом, засунув его под свою пижамную куртку. Он внимательно прислушивался к своему сердцебиению, с глубокомысленным видом склонив голову набок.

– Амоксициллин, пятьсот миллиграммов. М-м-м. М-м-м. Три раза в день, во время еды.

Манера общения с пациентами у него была превосходная. Он говорил с мягким, но непререкаемым авторитетом, подрываемым лишь шлепанцами, пижамой и длинной ниткой слюны, тянувшейся из левого уголка его морщинистых губ.