Страница 3 из 11
Страна была бедной, и мало она могла дать своим пограничникам. Комендант участка Э. Орлов где-то нашел и дал нам старый телефонный аппарат, стенной, фирмы Эриксона. Кабеля не дал — нету! И пограничники сами между делом изготовили провод, раскрутив двухжильную колючую проволоку. Не из легких такая работа, если учесть, что из инструмента они имели только штык и отвертку.
Пограничной службы тогда толком, пожалуй, никто не знал. Искали, учились. По ночам я, бывало, не раз сам след к границе прокладывал — когда быстро, бегом, когда осторожно и неторопливо. Признаки следа как нельзя лучше разглядишь и днем с пограничниками этот самый след ищешь и по его признакам учишь распознавать, кто тут прошел — опытный ли нарушитель, терпеливо выжидавший, пока пройдет пограничный наряд, или напуганный новичок.
Сигнальных приспособлений и контрольных полос на границе не было, да и проложить эти полосы мы не могли: вся земля, кроме узкого четырехметрового бечевника вдоль пограничной реки, находилась в частном пользовании. Но выход нашли. Тщательно изучили и запомнили каждый метр береговой полосы, а в лесных массивах стебельки травинок связывали друг с другом. И так на протяжении многих сотен метров, местами по два-три ряда. Получалась совсем неплохая контрольная полоса!
Работа была тяжелой, но окрыляла надежда, что результаты наших поисков, наш опыт пригодятся, и не только нам сейчас, но и будущим пограничникам, лягут в основу уставов и наставлений.
Петроградское направление, в особенности на его лобовом, белоостровском участке, было наиболее напряженным. До города менее сорока километров, а до его оживленных пригородов — Левашова и Парголова — неполных двадцать. И все лесными массивами. Не заметил вовремя или не задержал нарушителя, значит, вовсе его упустил. В Петрограде уже не найдешь!
Вражеские агенты — шпионы и диверсанты — прорывались через границу группами по нескольку человек, хорошо обученные и вооруженные. Перестрелки с ними были довольно частым явлением. Били мы, попадало и нам. В одной такой схватке, в частности, получил ранение комендант участка Э. Орлов.
Вражеская агентура часто прикрывалась контрабандой. Наши законы были крайне мягкими, и она этим пользовалась. Лиц, пойманных с контрабандными товарами, если шпионских диверсионных связей установить не удавалось, всего лишь выдворяли из страны. Широко использовалась беспечность некоторых наших хозяйственных руководителей и издательских работников. Государственные объединения издавали подробнейшие рекламные справочники со всеми данными: номенклатура продукции, характер оборудования, мощность предприятия, численность персонала. Даже адреса и номера телефонов руководящих работников указывались. Такие справочники продавались в киосках, и по ним легко можно было установить направленность экономических усилий страны и темпы развития той или иной отрасли хозяйства.
— Удобно очень, — заявляли задержанные. — Сколько бы труда надо было потратить, чтобы все это узнать! И риск большой, и накладисто тоже. Шпионажа не докажете — нелегального у меня ничего нет. Все в киоске приобрел. На память, может быть.
Знали мы, о какой памяти идет речь, понимали, но — все законно! Мы только отбирали эти «памятные» справочники и выдворяли из страны их владельцев — больше ничего!
Наши заботы и тревоги умножились в связи с английским ультиматумом в мае 1923 года, известным как «нота Керзона». Она грозила нам захватом или уничтожением наших судов и другими насильственными мерами. Мы еще не забыли коварства англичан, помнили их хватку. Много было напряженных дней и бессонных ночей. Очень много! На охрану границы выходили всей заставой сразу, на пять-семь суток. Захватывали с собой и телефонный аппарат, чтобы им не пользовались без нас и во вред нам. Больше ничего стоящего и не имели.
Днем тогда границу охраняли парными нарядами. Один поднимался на дерево и наблюдал. Другой отдыхал под деревом и доставлял товарищу еду. Потом менялись местами и обязанностями. Ночную охрану несли одиночными нарядами — так обеспечивался более широкий фронт охраны.
Усталость достигла предела, а комендант все давил и давил: «Все, все на границу! Отдых потом, после…»
В один из этих дней в Старый Белоостров на машине приехал П. А. Залуцкий, член ЦК партии, в дальнейшем видный троцкист. Комендант Орлов просил его хотя бы очень коротко информировать командиров-пограничников о возможном дальнейшем развертывании событий в связи с «нотой Керзона». Залуцкий согласился, но узнав, что собралось всего человек десять, обиделся и выступать не стал:
— Это мне выступать перед десятком человек? Вы что, шутите? Я сюда на отдых приехал, в леса. Имею же я право на воскресный отдых.
Да, конечно, право на отдых он имел, и мы разбрелись по своим участкам…
Через полгода потрясающий удар — не стало Владимира Ильича Ленина, нашего Ильича, как мы все его с любовью называли. Он долго и тяжело болел, и со все возрастающей тревогой мы ждали бюллетеней о состоянии его здоровья. Ждали их и боялись…
До полуночи я был на границе. Стояли сильнейшие морозы, теплой одежды мы еще не имели, и в такие холода от командира требовалось показать бойцам личный пример выносливости. Устал я, продрог и пошел на заставу. В это время пограничник Исаков, — потому и сохранилась в памяти фамилия этого молодого рабочего сестрорецкого завода, что видел его в ту незабываемую ночь, — принимал телефонограмму. По тому, как он переспросил: «Что? Ленин?» — и по выпавшему из его рук карандашу я понял, что случилось непоправимое, хотя эти страшные слова и не были сказаны.
Сидели молча. Никакого митинга или беседы. Горе подавило всех, и не лезь тут в чужую душу!
В помещении происходило невиданное ранее. Уставшие, невыспавшиеся пограничники вставали сами, без команды, подходили к столику и брали в руки эту телефонограмму, которая так и осталась принятой не полностью, впивались в нее глазами, может быть, надеясь на ошибку… Поняв, что все так, что нет больше нашего Ильича, молча уходили в морозную ночь…
Пятиминутными непрерывными гудками страна провожала в последний путь своего вождя, учителя и друга. И, может быть, прежде всего — друга, умного, ласкового и сурового. Обнажив головы, стояли мы, пограничники, на обходах. Со станции Белоостров слышались глухие гудки наших паровозов. Более близкая к нам по расстоянию финляндская станция Раямяки молчала. Там был другой мир! И раньше я это знал и понимал, но сейчас ощутил как-то особенно сильно и с глубокой болью. И на всю жизнь запомнил это молчание.
Может быть, еще никогда раньше смерть человека не вызывала столько слез и горя. Но эти траурные дни были и великой школой, и мы вышли из нее более зрелыми. Мы познали в себе силу, силу и ответственность…
Через два месяца, в апреле 1924 года, меня внезапно отозвали с заставы и направили на курсы транспортного отдела ОГПУ на Фарфоровский пост.
Я недоумевал, почему послали именно меня? Особенных замечаний от командования не имел, по подготовленности и военной службе даже превосходил многих других. Потом махнул рукой: начальству виднее! Тем более что на курсах оказалось не так и плохо: кормят весьма прилично, деньги платят, и город рядом. Живи-поживай!
Но скоро эта безмятежная жизнь кончилась, и произошел крутой поворот.
2
Начальник курсов или толком ничего не знал или говорить не хотел, только взволнованно буркнул: «К Мессингу езжайте, быстро! Поняли?» Мессинг — полномочный представитель ОГПУ по всей огромной северо-западной области страны, член коллегии и один из организаторов ВЧК. Я знал только, что зовут его Станиславом Адамовичем. Требовательный, говорили, и суровый. Впрочем, его личность меня интересовала куда меньше, чем вопрос — на что я ему понадобился?
На заставе как будто все было в порядке. Ну, случился однажды прорыв вооруженной группы через границу на моем участке. Но это когда еще было, и разве только у меня одного такое случалось? У Матвеева на четырнадцатом тоже прорывались, и у Акимова на одиннадцатом какой прорыв был! Из рук выпустили. И ничего. Ругали, конечно, не без этого. Должность у начальника заставы такая, что на него, как на бедного Макара, все шишки надают. Полигонная, можно сказать, должность: как бы плохо ни стреляли, но снаряды, осколки и пули не минуют полигона. Так и начальник заставы тех лет — все по нему, прямо или рикошетом…