Пограничные были

— Раз твое училище находится в Пушкине, значит, и Нина твоя пушкинская — по увольнительной не поедешь за тридевять земель искать невесту, так? Расскажи о ней.

Хотя хмуровато выглядел отец, но самое трудное было позади. Санька приободрился, успокоился и теперь уже не казался чем-то провинившимся перед отцом.

Он не стал расписывать отцу, что Нина самая красивая, самая добрая, самая ласковая девушка на свете, — об этом говорили его глаза. Словами говорить такое опасался: вдруг отец не поймет — пожилой все-таки человек, — или даст волю родительской ревности. Санькин рассказ был сухим и деловым. Нина — дочь одного из училищных преподавателей, будущий агроном — студентка теперь уже пятого курса сельскохозяйственного института в Трикине. Поступила туда потому, что мать настояла, не хотела отпускать Нину от себя. У Нины есть два брата, уже взрослые, офицеры, оба женатые. Еще Санька сообщил, что Нина очень способная, учится на четверки и пятерки.

— Рассказываешь, будто служебную характеристику даешь. А с родителями ее познакомился?

— Два года назад.

— Вон как!.. Что они за люди?

— Мать нервная такая.

— Все время такая?

— Да нет. Это когда мы объявили ей, что собираемся вступить в брак.

— Так и объявили: вступить в брак?

— А как еще?

— После такого объявления любой родитель нервным сделается... А отец что?

— Отец, известно, сердитый. Не ожидал, говорит, не ожидал от вас такой прыти, курсант Зимин. Если бы знал, говорит, обязательно утопил бы на экзаменах дополнительными вопросами... Пятерка у меня по его электронике.

— Ну а мать наша, она-то хоть знает, что у нее невестка скоро появится?

— Конечно, знает. Сначала Ленка проболталась, а позавчера я сам признался.

— Хорошенькое получается дело! Все уже знают, только отец в неведении... Догадываюсь, вы с Ниной уже и о свадьбе договорились?

— Через двадцать дней регистрация во Дворце, — виновато признался Санька.

— Мог бы, конечно, и пораньше сообщить об этом. Ладно... Завтра с утра езжай в Горский, созванивайся с Пушкином, зови свою невесту в гости, пригласи и родителей ее, сватовьев наших будущих. Телефон у них есть?

— Телефон-то есть, да родителей нет — в отпуске. Через две недели вернутся.

— А Нина?

— Ждет моего вызова.

— Вот и вызывай. Познакомимся, о свадьбе договоримся. На заставе такое дело не соорудишь. У меня предложение: свадьбу отпраздновать в нашем офицерском клубе. И нам недалеко ехать, и гостям сподручно — для приезда в город никаких пропусков не надо. Ночлег в гостинице схлопочем...

Совсем недавно отец и мать для Саньки были самыми дорогими, самыми главными людьми на свете. Теперь, именно с этих вот минут, они отодвигались на второй план, а на первый выходила пока неведомая девчушка по имени Нина. Так же, как вошла когда-то в жизнь молоденького лейтенанта Петра Зимина веселая и властная девушка Тася с трогательными ямочками на щеках — она тоже оттеснила в сторонку и своих, и его родителей... Хочешь ты этого или не хочешь, дорогой Петр Андреевич, но приходится делать и второй вывод, тоже не такой уж веселый: вот и ты переходишь в почтенную категорию стариков, и уже всерьез надо подумывать о том, чтобы передавать свои житейские и служебные дела в молодые, более крепкие руки, а самому отходить в сторонку...

На какую-то минуту задумался Петр Андреевич — за это время даже папироска не успела потухнуть. Как ни странно, размышления его прервались из-за того, что со стороны заставы донеслись непривычные звуки — не шум спортивных баталий, не шлепки по мячу, не грохот брошенной на помост штанги, не выкрики болельщиков, — переборы баяна донеслись. Было очевидным, что оказался этот давно отдыхавший и порядком запылившийся музыкальный инструмент в чьих-то опытных руках. Петр Андреевич знал — в чьих, а Санька удивился:

— Кто-то здорово играет! А вроде бы не было на заставе баяниста.

— Был, да помалкивал. Есть у нас такой парень из новичков — Киселев.

— Как же, знаю. С гонорком парень.

— А ты, сынок, не торопись с выводами. Давай-ка лучше помолчим, послушаем.

А слушать было что: чувствовалось, стосковался Киселев по баяну, а может, баян — по хорошим рукам. Тихие, чуточку грустные звуки разливались вокруг, не тревожа, не спугивая плотной пограничной тишины. Киселев знал, что играть: то «Далекая застава» слышалось, то — «Вы служите, мы вас подождем...». Сейчас, конечно, все расселись вокруг баяниста, но ему никто не подпевал. Ребята сидели молча — давно они не слышали живой музыки. Может быть, только ее и не хватало в этот тихий безветренный вечер.

Вот баян замолк, и из курилки — со скамеек, окружавших врытую глубоко в землю старую бочку из-под горючего, — донесся одобрительный гул солдатских голосов.

Петр Андреевич вздохнул:

— Всю жизнь отчаянно завидую, кто умеет играть да плясать. Самые счастливые люди! — Разжег потухшую папироску, подержал перед глазами горящую спичку, пока она не превратилась в тоненький изогнутый уголек. — Я тоже хочу признаться тебе, сынок: решил подать рапорт об отставке.

— Трудно тебе будет без службы, папа, — рассудительно ответил Санька. Медленно вынул из пачки папиросу, прикурил от отцовского окурка. — Всю жизнь на границе, всю жизнь среди солдат.

— Верно говоришь, но что поделаешь? Была тут у меня неприятная история, когда недавно бегали по тревоге, — сердце зашалило. Отбегался, брат. Всегда впереди солдат бегал, как лось матерый. А тут мое сердечко забастовало. Это, сынок, серьезный сигнал, пренебрегать нельзя. Правду мать говорит: пора и о покое подумать... — Поднялся: — Пойдем-ка послушаем баяниста.

Киселев, устремив невидящие глаза в небо, на котором стояли недвижимо, словно уставшие за день, редкие облака, позолоченные заходящим солнцем, тихо наигрывал, как бы отыскивая чуткими пальцами подходящую ко всеобщему задумчивому настроению музыку.

Кто-то нехотя скомандовал:

— Встать!

Петр Андреевич поднятой рукой попросил всех сесть. На скамейке потеснились, высвобождая место подошедшим офицерам. Петя Жуков, счастливо сияющий, справился с нескрываемой гордостью:

— Слышали, товарищ майор?

— Слышал, слышал, как же! Ты помнишь младшего сержанта Холодилова?

— Очень даже хорошо помню. Здорово играл! Но далеконько ему до Киселева!

— Что правда, то правда.

На скамейках курилки сидели все свободные от службы пограничники. Даже и женщины сюда прикатили, включая Маринку, пристроившуюся на мягких коленях старшины Благовидова, — и он пришел, хотя в это время обычно копошился на складе.

Что сейчас исполнял Киселев, наверное, и настоящий знаток музыки вряд ли сказал бы. Да Киселев и не исполнял, а доверительно делился с людьми чем-то добрым, светлым, задумчивым, о чем и словами не скажешь, а только почувствуешь. Все молчали. Даже непоседливая Маринка присмирела, сосредоточенно крутила блестящую пуговицу на кителе задумавшегося старшины...

Петр Андреевич как-то не заметил, что рядом с ним уже не было Саньки — он оказался напротив и сидел возле сестры. Наклонился над ее ухом и, радостный, что-то рассказывал ей. Лена изредка покачивала головой и смотрела на отца благодарными, сияющими глазами... Что и говорить — союзники эти брат и сестрица. Петру Андреевичу подумалось: наверное, и у дочери появился дружок... Что ж, и у детей, ставших взрослыми, должны быть свои семьи. Петр Андреевич понимал это, но только очень уж трудно было ему представить того же Саньку в роли главы семейства, а Лену — чьей-то женой, матерью, хозяйкой дома...

До самой вечерней поверки, пожалуй, играл бы Киселев на баяне, и все сидели бы вокруг него, слушали и думали молча каждый о своем. Но появился возле курилки дежурный, послушал немного и объявил:

— Ефрейтор Киселев, рядовой Ухов! Через десять минут в наряд выходить!