Страница 6 из 19
«А «воронок» – такой автобус, а что лето, что зима,
А в нем главное не двигатель, не двигатель, а главное – тюрьма».
Саша и впрямь не знала, не понимала, не могла понять, что происходит, кто эти люди, которых она днем видела в коридоре следственного управления и которых теперь, вместе с ней, распихали по металлическим узким «пеналам» этого дребезжащего и подпрыгивающего на каждой кочке раздолбанного автобуса. И куда же их везут, ей тоже было неведомо. Голода она не чувствовала, весь ее организм пронизала одна сплошная боль, и если она сейчас в состоянии была хоть о чем-то думать, то только о детях: беспокоилась, накормлены ли они, и сама себя успокаивала, что мама точно к ним приехала, не могла не приехать, и значит дети накормлены, и уроки мама проверила, и спать вовремя уложила.
Автобус остановился, по очереди их завели в какое-то полутемное помещение, где нестерпимо воняло хлоркой и еще чем-то таким ядовитым, что на глазах слезы проступали, и чей-то голос властно произнес: «Все – на медкомиссию». Подошла ее очередь.
– Хронические заболевания, на что жалуетесь? – равнодушно спросила женщина в халате, который когда-то был, вероятно, белого цвета.
Саша еще только начала говорить про сколиоз, намереваясь попросить таблетку, когда врач, так ее и не выслушав, а может, и, не слушая вовсе, зычно выкрикнула: – Следующий!
Далеко за полночь конвоир отворил перед ней дверь камеры ИВС – «иваси», как называют и менты, и задержанные изолятор временного содержания, откуда ей предстояло отправиться на суд.
В камере, где все уже спали, она заняла свободную койку и провалилась в тяжелый, короткий сон – в шесть утра ее уже разбудили. Надели на руки металлические наручники, долго вели коридорами, вверх – вниз, вверх – вниз, потом оказались в каком-то явно подвальном помещении, где, как ей объяснили, предстояло ждать автозак – тот самый автобус-тюрьму, который повезет на суд. Здесь стоял титан с водой, конвоиры были людьми относительно добродушными – без особого озлобления; когда просили, выводили в уборную. Этот «акт гуманизма» ей впоследствии еще предстояло оценить.
Заходя в подвал, Саша на пороге чуть споткнулась, взмахнула для равновесия руками, и тоненькая ее, почти что невесомая ручка выскользнула из наручника. Она растерянно взглянула на конвоиршу и едва слышно прошептала: «Извините, рука вот…», – и показала на болтающийся наручник. Охранница от души громко расхохоталась:
– Ну, надо же, вежливая какая, наручник слетел, а она извиняется.
Часа через два, а может, и больше, часов ни у кого не было, их скопом вывели, снова погрузили в автобус-тюрьму и повезли, кружа по всей Москве, по разным райсудам.
Остановка. Окрик: «Лисина! На выход!» Снова подвал, ожидание. Вместе с ней из автобуса вывели еще троих. Ну, конечно, ей не кажется, вчера именно этих мужчин она видела в коридоре следственного управления, а потом их вместе везли в изолятор. На нее поглядывают с любопытством. Но у Саши они вызывают интерес не больший, чем случайные попутчики, скажем, в вагоне метро – увиделись, разошлись и никогда в жизни больше не пересекутся. Одного за другим увели ее случайных, как она тогда считала, попутчиков, потом ее. Поднялись в лифте, под конвоем – конвоиры, вооруженные, явно в бронежилетах, с ног до головы одетые во все черное, завели в помещение с рядом деревянных лавок, велели пройти в застекленную перегородку, сами встали у дверей этой клетки. «Охраняют, как убийцу какую», – мелькнула у нее мысль.
Что-то говорили судья, адвокат, прокурор, ее спрашивали о доверенностях, о земельных участках, называли фамилии – знакома ли? Все было как в густом тумане. Практически на все вопросы отвечала односложно-отрицательно.
Процедура была монотонно однообразной, как будто не в суде, а в какой-нибудь жилконторе. Судье мантия личила, как корове седло. У него была внешность забулдыги, из тех, что возле магазинов «на троих» соображают.
Накануне «ваша честь» гулял на юбилее бывшего однокашника и, позабыв не только про собственную, но и про любую иную честь, напился до омерзения. Думать ему утром ни о чем, кроме бутылки холодного пива, не только что не хотелось, но и решительно не моглось. Всем своим видом судья демонстрировал, что происходящее ему глубоко безразлично и он, исключительно в силу многосложных своих обязанностей, вынужден все это терпеть. Только один раз проявил он эмоции, когда строго прикрикнул на Сашу: «Что вы там шелестите, говорите отчетливо».
– Нет, – громко повторила Александра. – Никого из названных мне лиц я не знаю, никогда не видела, по телефону с ними не разговаривала. О приобретении земельных участков мне ничего неизвестно.
В какой-то момент ей показалось, что здесь просто выполняют некую совершенно формальную, но необходимую процедуру и сейчас, когда это все, наконец, закончится, она сможет уехать домой. Саша даже не поняла сразу, что слова «в соответствии со статьей Уголовно-процессуального кодекса…», «Взять под стражу… с содержанием в изоляторе временного содержания… сроком на три месяца…» – все это относится к ней, Александре Сергеевне Лисиной, и понятия не имеющей, в чем ее, собственно говоря, обвиняют, и почему она немедленно, прямо сейчас не может вернуться к своим деткам, которые вот уже больше суток, впервые с момента их рождения, не видят маму.
***
В камеру «иваси» ее привели снова уже глубоко за полночь. Как в яму провалилась в тяжелый сон. Ранний подъем. Проверка камеры надзирательницей. Завтрак. В камере их было трое, обе «соседки» Сашиного примерно возраста.
– Ешь, морду не вороти, – беззлобно посоветовала девушка в дешевеньком спортивном костюме. – По сравнению с СИЗО здесь курорт, и жрачка вполне приличная. Меня Василиса зовут, можно просто Васька. На суд привезли, завтра опять на тюрьму поеду. Наркобарон я, или как правильно будет – баронесса? – и она звонко, будто и не в тюремной камере находилась, от души рассмеялась. – А тебе что вчера на суде припаяли?
– Сто пятьдесят девятую, часть четвертая, – ответила Саша.
– Фью, – озабоченно присвистнула Василиса. – Сто пятьдесят девятая, да еще и четвертая часть – стопроцентная заказуха, – заявила она авторитетным тоном.
– Откуда ты знаешь? – усомнилась Саша.
– Да уж знаю, раз говорю. Не зря же тюрьму академией называют. Тут такого наслушаешься и узнаешь, ни в одном университете не научат, – словоохотливо пояснила новая знакомая.
***
…Сколько Васька себя помнила, всегда ей хотелось есть. В школе она с завистью смотрела на ребят, которые доставали из ранцев и портфелей бутерброды, пахнущие так аппетитно, что она спешила выскочить из класса, не в силах смотреть на это великолепие. Ей хотелось выхватить этот, наверное, невероятно вкусный бутерброд и проглотить его враз. На большой перемене одноклассники спешили в школьный буфет, где покупали себе еду, а кое-кто даже и пирожные. Василиса обходила буфет стороной, денег у нее никогда не было, и отправлялась на спортивную площадку, где гоняла с пацанами мяч, ни в чем им не уступая. Ей, как ребенку из многодетной семьи, было положено в школе бесплатное питание, но что-то не срослось с бюджетными средствами и про бесплатное питание попросту в их районе забыли, да так забыли, чтобы и не вспоминать.
Закончив кое-как девять классов, Василиса Дунаева пошла работать на ткацкую фабрику. И хотя большую часть зарплаты отдавала матери, кое-что и на себя могла позволить потратить. Жила она жизнью обычной фабричной девчонки – в будние дни вкалывала, в выходные с подружками отправлялась на дискотеку, не сильно отбиваясь потом от грубых ухаживаний полупьяных кавалеров. Короче говоря, жила, как все. До тех пор, пока не появился принц на белом коне, а точнее – на красном мотоцикле.
***
Толян был нездешним. Как занесло его в их городок, теперь никто уж и не вспомнит. Носил он под кожаной курткой тельняшку, вдохновенно врал, что служил в «войсках дяди Васи» – Воздушно-десантных. Местные парни, напуганные и завороженные рассказами, как он ребром ладони и головой кирпичи и доски разбивает, предпочитали с ним не задираться. Тем более что Толян был человеком незлобивым, в пьянках и гулянках участвовал наравне со всеми и рублишки не зажимал. Ну а что девчонки на нем свой взгляд останавливали чаще, чем на других, то тут уж ничего не попишешь.