В Речи Посполитой

С каждым восстанием (1830, 1863 года) положение поляков ухудшалось. К концу XIX столетия от былого русского либерализма в Польше не осталось и следа. Даже само слово «Польша» старались не употреблять. Говорили «Привислянский край» (по названию реки Вислы). Хуже того, второе из этих восстаний нанесло удар по либеральным реформам Александра II в России. Но все это поляков ничему не учило. Кнут был также бесполезен, как и пряник (впрочем, кнут был серьезный только по понятиям XIX века). Навсегда остались они оппозиционной группой в Российской империи. И мятежный свой задор не теряли ни «во глубине сибирских руд», ни на Камчатке, куда попадали после неудач своих восстаний. Русский революционер-анархист и ученый-географ Петр Кропоткин, долго живший в Сибири, стал свидетелем их героического и безнадежного восстания в районе Иркутска — поляки задумали пробиться в Китай! Кропоткин восхищался ими, и считал русских заключенных на такое не способными.

Русские поляков, естественно, не любили (кроме горсти революционеров-космополитов, вроде Герцена и Бакунина). Эта полонофобия ярко отразилась в русской литературе, в частности, у Достоевского. Все народные волнения, пожары в Петербурге, причины которых не были установлены, и т. д. приписывались полякам. Русских революционеров считали польской агентурой, иногда не сознательной. Революционной славе поляков способствовал их знаменитый лозунг, обращенный к русским карательным войскам: «За нашу и вашу свободу». В общем, были они в России революционным пугалом, пока на рубеже XIX–XX веков это место не заняли евреи.

Меккой польских эмигрантов в то время был Париж. Но Франция имела существенный недостаток — она далеко от России. И после Наполеона воевала с Россией только один раз — в Крымскую войну. Самых непримиримых польских эмигрантов это не устраивало. И они устремились туда, где шансы сражаться с русскими были наибольшие — в турецкую армию, благо русско-турецкие войны шли часто. Прошли времена Яна Собесского, и турки, как вечные враги Российской империи, теперь вызывали симпатии поляков. Османская империя охотно принимала эмигрантов. Европейские военные были ей нужны для модернизации отсталой турецкой армии. Это были в основном поляки и венгры. Последние эмигрировали в 1849 году, когда «европейский жандарм» Николай I помог австрийцам разгромить национально-освободительную революцию в Венгрии (в которой участвовали и поляки). На всех этих людей султан мог положиться — они ненавидели Россию.

Большинство поляков и в Турции оставались католиками и старались там жить по-польски. В XIX веке под Стамбулом возник целый польский городок. Но бывали и случаи перехода в ислам. Во-первых, в интересах борьбы с Россией. Ведь часто приходилось идти в бой вместе с мусульманскими фанатиками, всех христиан ненавидевшими и нюансов не различавшими. А во-вторых, возможно, и в интересах карьеры. Местные православные балканские славяне (болгары, сербы) турецких поляков боялись и ненавидели, считали их «большими турками, чем сами турки».

Выходило, что и в благородном славянском семействе не без урода, а так как эту истину признавать было горько, то возникла даже теория, что поляки народ не славянский, поэтому и бунтуют непрерывно против друга и защитника всех славян — русского царя. Теория эта настолько нелепа, что я кратко приведу ее, как пример заказной псевдонаучности.

Когда-то, в раннее средневековье, существовал в Европе могучий Аварский каганат (VI век — 796 год). Центр его находился на территории нынешней Венгрии. Это была агрессивная полукочевая империя, в конце концов разгромленная Карлом Великим. Пришли авары с Востока. После поражения они быстро исчезли с исторической сцены, то есть смешались с другими народами. У враждебных аварам славян даже поговорка бытовала: «Сгинули аки обры (авары)», — говорили о пропавших без вести. Но в Дагестане и доныне живет небольшой народ — аварцы. И там же поблизости есть родственный аварцам народ лакцы, еще в несколько раз меньший по численности. Так что все ясно: авары, явившиеся в Европу в VI веке, и кавказские аварцы — две ветви одного разделившегося народа. Те грозные авары увлекли в своем движении в Европу каких-то лакцев. А другое название поляков, как известно, — ляхи. Они и есть потомки тех лакцев, а не славяне! Все это писалось в серьезных книгах в конце XIX века, в эпоху Александра III (сам читал!).

Впрочем, поляки в долгу не оставались, русских родней тоже не признавали. «Прочь в Азию, потомки Чингисхана!» — так поляки говорили о русских, когда исчезла надежда на сотрудничество с русскими революционерами.

Конечно, не все поляки были столь непримиримы. Низшие классы были настроены более соглашательски. Но даже среди шляхты, особенно в конце XIX века, после горьких неудач восстаний было достаточно людей мирившихся, пусть неохотно, с русской властью. В Петербурге, в Одессе поселилось немало поляков, не только простолюдинов. В Петербурге функционировала польская гимназия. Некоторые из ссыльных поляков прижились даже в Сибири (благо им, польским подданным российского императора, в отличие от евреев дозволялось жить всюду). Но не эти люди, а бунтари определяли образ нации и на западе, и в России. В эпоху до Первой мировой войны само слово «Польша» было нарицательным. Так, например, вечно неспокойную Ирландию называли «Английская Польша».

И под германской властью не сладко жилось полякам. Австрийцы справедливо видели в них мятежный элемент. И умело спровоцировали в 1846 году массовое и кровавое выступление западных украинцев против поляков, используя классовый антагонизм. В Восточной Галиции (то есть на Львовщине, тогда австрийской) власти натравили темное украинское мужичье на польскую шляхту, основную носительницу национальной польской идеи. И в дальнейшем, во время революционной бури 1848 года, украинцы остались лояльны Вене, где их тогда прозвали «восточными тирольцами»[67]. И Вена их вознаградила. Были приняты законы, облегчавшие положение украинских крестьян в Восточной Галиции. Эти события являются классическим примером политики «разделяй и властвуй», виртуозами которой были Габсбурги.

Бисмарк (Пруссия, затем Германская империя) открыто сотрудничал с русским царем в подавлении польского восстания 1863 года. А в 70-е годы XIX века прижимал католическую церковь, которая для поляков была национальной (в Пруссии господствовал протестантизм).

Положение в обеих германских империях, особенно в Австро-Венгрии (так с 1867 года называлась империя Габсбургов) для поляков стало улучшаться только с конца XIX века, когда оказалась востребована их русофобия.

А вот в Западной Европе поляков любили. Считалось, что в 1830 году они спасли Францию и Бельгию. По преданию сообщение о революции во Франции, покончившей с Бурбонами, пришло в Петербург во время придворного бала. Николай I тут же обратился к присутствующим офицерам: «Седлайте коней, господа — в Париже опять революция». Но тут революция вспыхнула поближе — в Польше. И стало не до Парижа и не до Бельгии[68].

В Париж стекались после неудачных польских восстаний беженцы. Им не всегда было радо правительство, ибо публикой они были беспокойной. Но радушно встречали парижане, видящие в них борцов за свободу. А во Франции уже тогда приходилось считаться с общественным мнением.

Но по-прежнему, чем хуже шли польские дела, тем сильнее становился польский антисемитизм. Для поляков святой была память о Тадеуше Костюшко. Однако его доброго отношения к евреям они не разделяли. Были, конечно, исключения, вроде Мицкевича, но они были редки (да и вообще у Мицкевича подозревают еврейские корни). Массового участия в польских восстаниях евреи после Костюшко не принимали. В частности, и потому, что поляки не хотели этого. В 1830 году они прямо заявили, что «не желают, чтобы еврейская кровь вместе с благородной польской кровью лилась на поле брани»[69]. Правда, отдельные евреи ухитрялись служить и даже геройствовать в польских войсках и партизанских отрядах, но погоды они не делали.

67

Тирольцы — австрийские горцы — отличались преданностью венскому императору, героически проявили себя в ходе наполеоновских войн.

68

Бельгия после наполеоновских войн была присоединена к Голландии. В 1830 году она восстала и добилась независимости.

69

Эту фразу приписывают польскому военному министру. Польский сейм (парламент) постановил тогда — евреев в армию не брать, а вместо этого взымать с них дополнительный налог, очень тяжелый.