Страница 5 из 6
Я уже представлял, как стою перед командиром и докладываю об успешно проведенной операции. А тот меня хвалит и даже, глядишь, орден на грудь крепит.
Первый!
Мой.
Собственный орден.
Я теперь настоящий диверсант!
А рядом стоит Гришка-особист и завидует. Где ему такой получить? Он ведь все время в штабе сидит, бумажки строчит да хорошим людям жизнь портит.
А какими глазами на меня Валюша смотреть будет! Я теперь не просто Ванька-партизан, я теперь для всех девчат завидный жених – настоящий диверсант. Герой.
В своих мечтах я, кажется, дошел до Москвы и поздравлений от самого товарища Сталина. Лично.
Как вдруг немецкая речь подошла совсем близко. Два фрица громко что-то обсуждали практически надо мной. Я, кажется, даже перестал дышать.
Вдруг послышались детские голоса – видимо, ребятишки из близлежащих деревень прибежали на разведку: так сильно громыхнуло.
Немцы пошли к ним.
Меня вдруг начало клонить в сон. «Главное, не отключиться, чтобы случайно себя не выдать». Я стал вспоминать школьные задачки по математике и решать их в уме, пересказывал себе истории, которые по вечерам у костра рассказывал Семеныч. Лишь бы не уснуть.
Немцы сновали вокруг. Что-то чинили. О чем-то спорили.
Сколько времени прошло, я не знал. Однако возня вокруг раскуроченного вагона прекратилась.
Я решил, что пора выбираться.
Очень медленно, с замиранием сердца, останавливаясь при каждом шорохе, я начал вылезать из-под семечек. Вот уже рука снаружи. Вторая. Спина. Потихоньку. Ползком, по траве, по лозняку я подобрался к самому лесу. Под покровом ночи меня не было видно.
Вот они – спасительные сосны! Вот она – жизнь! Я вдыхал свежий ночной воздух полной грудью. Как в первый раз, слышал звонкое пение птиц. И жил! Жил каждой клеточкой своего тела! Жил, как никогда раньше. А в памяти образ мамы и ее теплых и нежных рук сменялся прекрасными глазами Валюши и довольным лицом командира…
Я успешно выполнил свое первое настоящее задание!..
…И кто бы мог подумать, что через много десятков лет о подвиге, совершенном Ваней, напишут в газете, которую будет читать его сын, увидят внуки, расскажут правнукам. И потомки будут гордиться этим простым и смелым юношей, прошедшим всю войну и совершившим еще немало подвигов.
Валенки
Здравствуй, дорогой дневник. Две недели ничего не писала. В землянке, где мы оказались всей деревней, даже думать было душно и тесно, не то, что писать.
Землянка – наш старый колхозный хлев, тот, что в форме длинного склепа. Где до войны коров держали. Коров давно уже не осталось. Теперь там живем мы, когда приходят немцы и занимают наши дома.
В деревню пришел новый немецкий отряд. Полицаем деда Архипа, единственного оставшегося мужика, назначили. Да какой с него полицай!? Худой и сгорбленный старик с длинной седой бородой да дрожащими руками.
Девки снова обноски надели да лица сажей намазали, чтобы немец не приставал.
Отряд небольшой – человек 30–40. Всех деревенских сразу из изб попросили.
Даром, собрать вещи хоть дали – зима-таки, в домашнем платье не походишь.
И мы с мамкой собираться стали – одежду да немного еды в узлы.
Я из запечка валенки свои достала, надела их, тулуп, взяла узел с одеждой и двинулась к двери вслед за мамой. А один из немцев как вскрикнет:
– Halt!!!
И винтовку на меня наставил.
Я обомлела, узел выпустила, руки подняла.
Он снова что-то вскрикнул, насупил брови и указал дулом на мои валенки.
Я не могла пошевелиться.
Он снова что-то вскрикнул, взвел курок и указал на валенки.
Это был молодой парень, очень высокий, плечистый. В мирное время мы с девчатами назвали бы его красавцем. Но что-то с ним было не так. Может слишком крупный подбородок? Или чересчур высокий лоб? Но, скорее всего, его стальные серые глаза, которые смотрели на тебя, но будто не видели. Будто тебя не было. И дуло винтовки уставилось в стену.
Я дрожащими руками сняла валенки. Ни на секунду не возникало сомнений, что немец выстрелит.
Дуло указало на дверь, в проеме которой стояла мама. Мы, как можно скорее, вышли из комнаты. Я лишь успела обуть стоявшие в сенях прохудившиеся галоши и выбежала из дома. На улице мы присоединились к процессии соседей, движущейся в сторону землянки.
В галошах было жуть как холодно. Я забилась в уголок землянки и присела на ноги, чтобы отогреть их.
Где-то через час приковылял дед Архип.
– Хер офицер, эээээ, вызывает всех к церкви. Говорить будут. Давайте, девчата, эээээ, не супрутивляйтесь. Этот, кажись, спокойный, эээээ, поди, не станет лютовать, – пропел скрипучим голосом дед.
И мы пошли. На площадке перед церковью все сбились в одну бесформенную кучу. Глаза опустили и сжались – будто хотели стать невидимыми. И хотели ведь. Каждый раз, когда очередной офицер желал “знакомиться” с местными жителями и вызывал всех к церкви, кого-то обязательно расстреливали.
– Здравствуй, народ! – в центр площадки вышел довольно молодой офицер, статный, с приятным голосом. Он с интересом рассматривал толпу, пытаясь заглянуть в спрятанные от греха подальше глаза.
Обычно немцы с нами не церемонились – прикрикнут пару раз, что за любую оплошность расстрел и – марш в землянку. А этот будто даже извинялся:
– Мы прищель не убиват. Мы толко жить тут сколко неделя и уйти. Вы – друг. Мы – друг. Вы плохой делаль – мы наказаль. Вы не трогаль золдатэн, золдатэн вас не трогаль. Деревня – мир.
На моей памяти это был первый офицер, который не угрожал, а предлагал мирное существование.
“Но как же замерзли ноги…”
Я переминалась с одной окоченевшей ноги на другую – почти не чувствуя их.
А офицер продолжал что-то лопотать на своем ломаном русском…
– Езли золдатен делать плехо житель, житель идти ко мне. Я решаль. Вопросы?
Мои ноги замерзли так, что переминаться с одной на другую стало больно.
“Ах, идти к тебе!” – подумала я и то ли от холода, то ли от отчаяния сделала шаг вперед. Штук 10 винтовок тут же обратили свои взгляды на меня.
Я замерла. Руки вспотели несмотря на сильный мороз. Язык будто онемел от страха. Я тщетно пыталась открыть рот и не могла. В голове колотилась лишь одна мысль: “Это конец!” А глаза вцепились в глаза офицера, стоявшего всего в трех шагах от меня. И, Господи, как же захотелось жить!
Офицер подошел поближе и внимательно посмотрел на меня. Затем протянул руку, коснулся моего плеча, слегка улыбнулся и мягким голосом сказал:
– Фройлен говорит, я помогат.
И в этот миг я, наверно, впервые за всю войну почувствовала себя спокойно рядом с немцем. Ко мне вернулась способность двигаться и говорить:
– Гер офицер, как мы можем жить мирно, если ваши солдаты грабят нас? – я не узнала свой голос. Он был каким-то высоким, готовым лопнуть в любой момент, как натянутая струна. Думаю, каждый присутствовавший услышал. Нет. Всем телом ощутил возникшую тишину. Меня снова будто парализовало. Я зажмурилась.
– Мой золдатэн грабить? Кто?
Назад пути не было. Я осмотрелась – укравшего мои валенки не было.
– Его тут нет, – я посмотрела прямо в глаза офицеру. Я так сильно устала от постоянного страха, лишений и неизвестности, что просто перестала их ощущать. Я готова была бросить вызов всему – войне, людям, жизни…
Офицер подозвал одного из своих, что-то тихо ему сказал, и тот убежал.
– Что у вас украль?
– Валенки.
– Ест хорошо. Ждать золдатэн. – Офицер очень внимательно разглядывал мое измазанное сажей лицо, даже бросил взгляд на замерзшие без валенок ноги. Отвернулся и стал ходить взад-вперед по маленькой площадке.
Через 5 минут все немцы стояли ровным строем перед офицером.
– Кто украль? – обратился он ко мне.
Я стала одного за другим рассматривать солдат, пока не зацепилась за стальной, не видящий меня взгляд.