Страница 20 из 34
Но они были непреклонны, им надо домой, а едва они ушли, как ряды наши совсем поредели, хоть я и просил каждого побыть еще чуть-чуть, и вскоре за столиком остались лишь мы с Петрой.
– Ты же не уходишь? – спросил я.
– Скоро тоже пойду, – сказала она, – я живу на окраине, так что надо успеть на автобус.
– Хочешь, у меня переночуй, – предложил я, – я в Саннвикене живу. У меня есть диван, на нем и ляжешь.
– Чего это тебе выпить приспичило? – рассмеялась она. – И куда пойдем? Здесь так долго сидеть не принято.
– Может, в «Оперу»? – предложил я.
– Давай, – согласилась она.
На улице было светлее, чем я ожидал, в небе над нами еще догорали остатки летнего вечернего света, и мы пошли в сторону театра мимо вереницы такси по мокрой брусчатке с будто размазанным по ней темно-желтым светом фонарей, сквозь сеющий дождь. Петра держала в руках черную кожаную сумку, и хотя я не смотрел на нее, но ощущал, какое у нее серьезное и упрямое лицо, какие резкие и угловатые движения. Подобно хорьку, она укусит любого, кто протянет к ней руку.
В «Опере» нашлось несколько свободных столиков, мы сели на втором этаже, возле окна. Я взял нам пива, и Петра, залпом осушив почти полбокала, утерла тыльной стороной ладони губы. Я раздумывал, что бы сказать, но, ничего не придумав, тоже выпил половину.
Прошло пять минут.
– А что ты делал в Северной Норвегии? – вдруг спросила она, причем так естественно, будто мы давно уже сидели и болтали, однако смотрела она на полупустой бокал на столешнице.
– Работал учителем, – ответил я.
– Это я знаю, – отмахнулась она, – но как тебе такое вообще в голову пришло? Чего ты добивался?
– Не знаю, – сказал я, – просто так сложилось. Вообще-то я уехал туда, чтобы писать.
– Странная идея – устроиться на работу в Северной Норвегии, чтобы писать.
– Возможно, – я кивнул.
Петра пошла за пивом, а я огляделся: народу вокруг заметно прибавилось. Зажав в руке стокроновую банкноту, Петра поставила локоть на стойку, за которой один из официантов нацеживал пол-литровую кружку. Оскалилась, нахмурила брови. В один из первых дней нашего знакомства Петра рассказала, что сменила имя. Я решил, что речь о фамилии, но нет, она сменила как раз имя. На самом деле ее звали Анне или Хильде, обычным, ничем не примечательным именем, и, думая о ней, я размышлял, каково это – отказаться от собственного имени; к своему я испытывал тесную привязанность, поменять его было бы немыслимо, это изменило бы все. А она это сделала.
Мама тоже меняла имя, то есть по традиции взяла папину фамилию, но потом сменила ее обратно на девичью. Менял имя и папа, такое случается реже, однако и он сменил только фамилию, а не имя, принадлежавшее лишь ему.
Петра, держа в руках по пол-литровой кружке пива, уселась за стол.
– Ты на кого поставишь? – спросила она.
– В смысле?
– В школе, в нашем классе.
Мне совсем не понравилось, как она выразилась, сам я предпочитал говорить, что учусь в академии, но я промолчал.
– Не знаю, – ответил я.
– Я же говорю – «поставишь». Ясное дело, откуда тебе знать.
– Мне понравилось, как ты пишешь.
– К другим подлизывайся.
– Но это правда.
– Кнут: ноль. Труде: поза. Эльсе Карин: проза для домохозяек. Хьетиль: ребячество. Бьорг: скукота. Нина: хорошо. Ее затирают, но пишет она хорошо. – Она рассмеялась и искоса взглянула на меня.
– А я? – не утерпел я.
– Ты, пф-ф! – Она фыркнула. – Ты себя не понимаешь и оттого не понимаешь, что пишешь.
– А ты сама-то понимаешь, что пишешь?
– Нет. Но я, по крайней мере, знаю, что ничего не знаю. – Она снова рассмеялась: – А еще ты малость фемик. Но зато у тебя руки большие и сильные, это перевешивает.
Я отвел глаза, внутри у меня запылал пожар.
– Я вообще что думаю, то и говорю, – добавила она.
Я сделал несколько глотков пива и огляделся.
– Ты же не обижаешься на всякие пустяки! – Она хихикнула. – Если хочешь, могу сказать про тебя и чего похуже.
– Лучше не надо.
– Ты еще и с самомнением. Но это возрастное. Ты тут не виноват.
А сама-то, тянуло меня сказать. С чего ты вообще решила, что ты такая охрененно крутая? И если я фемик, то ты мужиковатая. По походке прямо парень!
Но я ничего не сказал, и медленно, но верно пожар у меня внутри утих, во многом оттого, что я основательно опьянел и приближался к тому состоянию, когда ничто не имеет значения или, точнее, когда все на свете одинаково важно.
Еще пара пива – и я готов.
В глубине зала, за столиками, среди посетителей навеселе, я заметил знакомую фигуру. Мортен. Одетый в красную кожанку, со светло-коричневым ранцем за спиной и с длинным сложенным зонтом в руке. Заметив меня, он просиял и заспешил к нам, долговязый и нескладный, с волосами, блестящими от геля и торчащими в разные стороны.
– Привет, чувак! – сказал он и засмеялся, – чего, отдыхаешь?
– Да, – ответил я. – Это Петра. Петра, это Мортен.
– Привет, – поздоровался Мортен.
Петра стремительно отвела глаза и едва заметно кивнула, а после, отвернувшись, уставилась в другую сторону.
– Мы с однокурсниками по академии решили по пиву взять, – сказал я, – но остальные уже разошлись.
– А я думал, писатели только и делают, что бухают, – сказал он. – Я вот только из читального зала вылез. Вообще неясно, как дальше жить. Я ничего не понимаю. Ничегошеньки! – Он огляделся. – Вообще-то я домой собирался. Зашел посмотреть, нет ли тут кого знакомых. Но вами, будущими писателями, я восхищаюсь. – Его взгляд на секунду посерьезнел. – Ну ладно, пойду, – сказал он. – Увидимся!
Когда он скрылся за барной стойкой, я объяснил Петре, что Мортен – мой сосед. Петра равнодушно кивнула, допила пиво и встала.
– Мне пора, – сказала она, – у меня автобус через пятнадцать минут.
Она сняла со спинки стула куртку и, сжав пальцы в кулак, сунула руку в рукав.
– Ты же вроде собиралась у меня переночевать? Меня ты не стеснишь.
– Нет, поеду домой. Но предложением твоим как-нибудь, возможно, воспользуюсь, – сказала она, – пока, – и, схватив сумку и глядя вперед, направилась к лестнице. Других знакомых тут не было, но я остался еще ненадолго, на тот случай, если кого-нибудь встречу, однако сидеть одному оказалось неуютно, поэтому я надел дождевик, взял пакет и вышел в темный, продуваемый всеми ветрами город.
На следующий день я проснулся в одиннадцать утра от того, что у стены что-то скрипело и стучало. Я сел в кровати и огляделся – что за звук? Поняв, откуда он, я снова улегся. Снаружи на стене висели почтовые ящики, но до сих пор я просыпался довольно рано и не знал, каково оно, когда привозят почту.
Из квартиры наверху доносились шаги и пение.
А моя комната – отчего в ней так светло?
Я встал и отодвинул занавеску.
За окном светило солнце!
Я оделся, дошел до магазина, купил молока, булочек и свежих газет. Вернувшись, я отпер почтовый ящик. Помимо двух счетов, там лежали два извещения о посылках. Я отправился на почту, где забрал две толстые бандероли. Вскрыв их ножницами на кухне, я извлек том избранных сочинений Шекспира, стихи и пьесы Т. С. Элиота, избранные сочинения Оскара Уайльда и альбом с фотографиями обнаженных женщин.
Я уселся на кровать и, дрожа от нетерпения, принялся его листать. Нет, женщины оказались не совсем голыми, на некоторых были туфли на шпильке, а на одной – блузка, расстегнутая и обнажающая худощавое загорелое тело.
Отложив книгу, я сел завтракать и читать три только что купленные газеты. Главной темой в «Бергенс тиденде» было убийство вчерашним утром. Место преступления на снимке показалось мне знакомым, и мои догадки подтвердились: убийство произошло всего в паре кварталов от моего дома. Мало того – подозреваемый по-прежнему разгуливал на свободе. Восемнадцатилетний студент училища, так говорилось в газете. По какой-то причине это произвело на меня сильнейшее впечатление. Я представил себе его – вот он затаился в подвальной квартирке, за задернутыми шторами, изредка выглядывает из-за них, проверяя, что происходит на улице и, хотя видит он лишь ноги прохожих, сердце у него колотится, отчаянье разрывает душу в клочки. Он колотит кулаком по стене, мерит шагами комнату, раздумывает, не сдаться ли или все же просидеть так еще несколько дней и попытаться улизнуть, сесть на паром, например, до Дании или Англии, а дальше автостопом. Вот только у него нет ни денег, ни вещей, кроме тех, что на нем.