Иерусалим

Брита, не произнеся ни слова, даже не спросив, что ему нужно, встала за прилавок, всем своим видом показывая: покупай, что хотел, и уходи. Но незнакомец так же молча сверлил ее взглядом. И взгляд необычный – у нее возникло странное чувство: пока он на нее так смотрит, она даже пальцем не может шевельнуть.

Ей и в самом деле стало не по себе. И что он думает? Если он будет вот так сидеть и смотреть, я и не сделаю то, что хочу? Должен же сообразить: не успеет он уйти… не вечно же здесь будет высиживать этот странный покупатель.

Брита молчала. Лихорадочно подыскивала слова, которые заставили бы его уйти.

Если бы что-то можно было изменить или по крайней мере поправить, если бы я надеялась хоть как-то перетерпеть жизнь, ты мог бы мне помешать. Но поправить ничего невозможно. Болезнь неизлечима…

Да что ж такое? Сидит и смотрит. И молчит, как в рот воды набрал.

А я скажу тебе вот что, продолжила Брита свой молчаливый монолог. Для нас, Ингмарссонов, стыдно торговать в лавке. Как все славно было у нас с Гуннаром! Меня предупреждали – не ходи за него. Люди его не любят, кто их знает… за острый язык, должно быть. А мне он нравился. И жили мы замечательно, душа в душу, и продолжали бы, если б не эта чертова лавка.

Она передохнула и продолжила свою никому, кроме нее, не слышную оправдательную речь.

Ровно с той-то поры, как отдал ему Хальвор лавку, все пошло наперекосяк. Торговать-то можно по-разному. Как он понимает – и как я понимаю. Смотреть не могу, как Гуннар продает спиртное пьяницам. Сообрази сам: лавка в деревне – не то, что в городе. Все тут друг друга знают. И я знаю, что кому нужно, а что кому во вред. Пусть люди покупают, без чего жить нельзя, а не то, что их в могилу сведет. А Гуннар говорит – глупости. Торговля, мол, и есть торговля. Сами знают, что им нужно. Не дети.

Брита бросила на посетителя яростный взгляд, будто возмутилась: как он не поймет ее молчаливые объяснения и не уберется восвояси!

Но ты-то, мне кажется, можешь понять! Как жить с таким стыдом? Мы сажаем односельчан, соседей наших и родственников, в долговую яму, отнимаем последнюю корову или пару несчастных овец. И ничего уже сделать нельзя. Хорошо не будет. Так что иди-ка ты своей дорогой и не мешай мне покончить с этим позором.

И странная история: пока Брита произносила свою немую отповедь, она немного успокоилась и неожиданно для себя тихо заплакала. Каким-то образом подействовал на нее этот совершенно незнакомый человек, не сказавший не единого слова. Просто сидел и смотрел.

Как только он заметил ее слезы, встал и пошел к выходу. Задержался на пороге, оглянулся, прокашлялся и сказал низким глубоким голосом:

– Не вздумай делать с собой ничего плохого. Скоро, скоро, не горюй. Скоро настанет праведная и счастливая жизнь.

И ушел. У Бриты долго еще стояли в ушах тяжелые шаги на крыльце, будто кто-то медленно бил в большой барабан.

Она поспешила в подсобку, быстро сняла веревку с крюка, отнесла стремянку на место, села на сундук и просидела, не шевелясь, не меньше двух часов. Странное чувство: будто она долго бродила во тьме, да такой кромешной, что и собственной руки не видать. Долго ли заблудиться – вот она и заблудилась. Не понимала, куда пришла, – зато понимала, что каждый шаг грозит гибелью, что она на краю бездны, откуда нет возврата. Но откуда-то из мрака услышала крик: остановись! Ни шагу дальше! Не двигайся с места, дождись, пока взойдет солнце! И почему такое простое решение не пришло ей в голову без постороннего совета?

На душе стало легко и радостно. И что теперь? А теперь вот что: сижу на сундуке и посреди бела дня жду, когда взойдет солнце.

У Дюжего Ингмара была дочь. Звали ее Анна Лиза. Она много лет назад уехала в Америку и там вышла замуж за человека по имени Юхан Хельгум. Тоже швед, между прочим. Он был членом небольшой секты, которая исповедовала свое собственное вероучение. Анна Лиза появилась в приходе как раз на следующий день после адского шабаша в ночь танцев – приехала с мужем наведать старика-отца.

Хельгум почти все время бродил по деревне. Знакомился с сельчанами, заводил разговор о самых обычных вещах. Нет. Обычных – неверное слово. Он говорил обо всем, что составляет суть и смысл крестьянской жизни в Даларне. А потом клал тяжелую руку на плечо и произносил несколько утешительных слов. Или напоминал о религиозном пробуждении.

С тестем Хельгум почти не виделся. Тот с утра до ночи работал на пару с юным Ингмаром Ингмарссоном – строили лесопилку на Лонгфорсе. Старик давно не испытывал такой гордости, как в тот день, когда строительство закончилось, завыли рамные пилы и вместо тяжелых неуклюжих бревен по скрипучим каткам поползли ровные, душистые доски с янтарными капельками смолы.

Как-то раз Дюжий Ингмар, возвращаясь после работы, встретил Анну Лизу и удивился: дочь явно испугана. Вид такой, будто собралась спрятаться.

Старик поспешил домой. У самого крыльца остановился и нахмурился. Сколько он себя помнил, у крыльца рос огромный куст шиповника. Он берег его как зеницу ока, не позволял никому сорвать даже лепесток с невзрачных, но головокружительно пахнущих диких роз. Объяснить такую заботу несложно: Дюжий Ингмар знал, что в корнях этого куста любит отдыхать маленький народец.

Куст срублен. Понятное дело – зять. Кому же еще? Он даже слышать не хочет про всякие предрассудки. Терпеть не может.

В руке у Дюжего Ингмар был топор – так и не успел положить в сарай для инструментов. Он покрепче сжал топорище и шагнул в дом. Посреди комнаты стоял Хельгум с Библией в руках. Пристально посмотрел в глаза тестю и громко прочитал: «И что приходит вам на ум, совсем не сбудется. Вы говорите: “будем, как язычники, как племена иноземные, служить дереву и камню”. Живу Я, говорит Господь Бог: рукою крепкою и мышцею простертою и излиянием ярости…»[7]

Дюжий Ингмар, ни слова не говоря, вышел во двор. Эту ночь он провел на сеновале, а через пару дней отправился с Ингмаром валить лес и жечь уголь – на всю зиму.

Пару раз Хельгум проповедовал в молельном доме. Наше учение – и есть истинное христианство, сказал он. Впрочем, чужак был не особо красноречив, не то что, к примеру, Дагсон, и сподвижников у него не прибавлялось.

Те, с кем он встречался на дорогах, те, кто испытал на себе его взгляд и слышал вроде бы не к месту сказанные, но наполненные таинственным смыслом слова, ожидали от него невесть каких подвигов и на кафедре проповедника. Но нет: как только он пытался произнести связную речь, тут же начинал заикаться, смущаться и мямлить. Речи его, мягко говоря, наводили скуку и утомляли.

А Карин Ингмарсдоттер к концу лета совсем зачахла. Понуро сидела в своем кресле, и мало кто слышал от нее хотя бы слово. Никаких улучшений в ее состоянии не замечалось, ходить по-прежнему не могла. После проповеди Дагсона Карин ни разу не обращалась ни к проповедникам, ни к пастору – сидела и молча размышляла о своем несчастье. Как-то раз передала Хальвору слова отца: мол, нам, Ингмарссонам, бояться нечего. Пока мы идем по указанному Господом пути – чего нам бояться?

– И что? – спросил Хальвор. – Большой Ингмар был прав.

– Нет. Теперь я знаю: это не так.

Бедняга Хальвор не знал, чем помочь. Предложил встретиться с новым проповедником, но Карин наотрез отказалась.

– Ему нечего мне сказать, – мрачно прошептала она и опять надолго замолчала.

В одно из воскресений Карин сидела в одиночестве у окна. Уже наступил август, солнце припекало не так жарко, как в июле. В воздухе был растворен такой покой, что Карин начала клевать носом, и в конце концов ее сморил сон.

Проснулась, потому что услышала под окном разговор.

Подойти и посмотреть Карин не могла. Она не видела говорившего, но ее поразил его низкий, сильный и бархатистый голос. Никогда даже не думала, что у мужчин бывают такие красивые голоса.

7

Иез. 20:32–34.