Иерусалим

И не успел Сторм сказать «аминь», раздался голос:

– Нижайше прошу разрешения добавить несколько слов.

Пастор не стал оборачиваться. Он и так знал, кто это. И все знали. Такой нежный, ласковый, почти детский голосок был только у одного человека в уезде. Хёк Матс Эрикссон, кто ж еще. Ни у кого больше нет такого забавного голоса.

К помосту протиснулся маленький, чрезвычайно добродушного вида человечек. За ним, явно для придания ему храбрости, еще несколько мужчин и женщин.

Все замерли и подумали об одном и том же. Все – и учитель, и пастор, и все прихожане. Наверняка что-то случилось. Большое несчастье. Король умер. Или война началась. А может, утонул кто. И даже не один, а сразу несколько – к примеру, лодка перевернулась.

Но нет. Поглядеть на Хёка Матса – никак не скажешь, что явился с грустными новостями. Вид торжественный и взволнованный, а на губах улыбка, которую он, правда, старается удержать.

– Вот что хочу сказать. И учителю, и всем, кто тут есть. В прошлое воскресенье сидел я с домашними и что-то снизошло на меня. Не скажу, чтобы дух какой мне явился, – ничего такого не видел, но вдруг начал я проповедовать. Никогда не проповедовал, а тут на тебе! Мы даже Сторма слушать не пошли. Всегда ходим, а тут не пошли – а как пойдешь? Если кто помнит – гололед был в тот день, шагу не сделать. А без слова Господня тоска разбирает, сил никаких нет. И вдруг понял: что ж я-то? Я тоже могу. В то воскресенье проповедовал, и сегодня тоже. А мои говорят: иди в миссию, к людям, а то что ж: говоришь – мед и патока, а никто не слышит. Только мы.

Тут Хёк Матс понизил голос и сообщил: оказывается, он и сам удивился – с чего бы дар проповеди открылся у такого незначительного человека, как он, Хёк Матс?

– А потом подумал: и что такого? – и добавил доверительно: – Ведь и сам учитель Сторм, он тоже из крестьян, а тут, понимаете…

И начал говорить, не дожидаясь, пока учитель придет в себя от изумления.

– Хёк Матс имеет в виду, что он собирается проповедовать прямо сейчас? – перебил его Сторм.

– Ну да… – Человечек заметил мрачную мину учителя и заметно стушевался. – Ну да, я вот… прошу господина учителя разрешить, то есть… господина учителя и всех, кто здесь есть…

– На сегодня все, – решительно произнес Сторм.

– Несколько слов только, – взмолился человечек чуть не со слезой в голосе. – Идешь, бывало, за плугом или уголь пережигаешь, а слова-то вот они… куда их денешь?

Учитель начал злиться. И в самом деле – этот безобидный, на первый взгляд, хуторянин испортил ему такой замечательный, такой достойный день.

– Матс Эрикссон пытается выдать собственные измышления за слово Божье, – произнес он с осуждением, будто изобличал недостойную ересь.

Хёк Матс не нашелся что возразить. Учитель открыл книгу песнопений.

– Поем номер сто восемьдесят седьмой. «Открой окно Иерусалиму».

Сказал и подумал – как все же хорошо, что пришел пастор. Пусть сам убедится – никакой ереси.

Но не успели закончить петь, поднялся еще один. Юнг Бьорн Улофссон, муж одной из дочерей Большого Ингмарссона. Высокий, гордый человек, владелец усадьбы в церковном селе.

– А мы-то думали, прежде чем окорачивать Матса Эрикссона, господин учитель сначала с нами посоветуется, – спокойно сказал он.

– Вы, значит, думали, мальчик мой? – спросил учитель так, будто разговаривал с провинившимся школьником. – Если вы так думали, позвольте напомнить: в этом зале никто, кроме меня, говорить не будет.

Юнг Бьорн покраснел как рак. Он вовсе не собирался ссориться с учителем, хотел только утешить Хёка Матса. Хёк Матс, он же добрый, мухи не обидит, а его зазря унизили. А тут такой надменный ответ. Какой я ему мальчик? Но не успел ничего сказать – подал голос один из тех, кто пришел вместе с новоявленным проповедником.

– А что? Я слышал, как Хёк Матс проповедует. По-моему, здорово у него получается. Даже очень. Пусть и все послушают.

Сторм взял себя в руки и продолжил тем же учительским тоном, будто разговаривает с неразумным подростком.

– Но ты же прекрасно понимаешь, Кристер Ларссон, что это невозможно? Если я позволю Хёку Матсу проповедовать сегодня, в следующее же воскресенье и ты захочешь, а потом и Юнг Бьорн, а за вами и все остальные.

На фоне смеха ответ Юнга Бьорна прозвучал особенно резко:

– Еще бы понять, почему Кристер и я будем проповедовать хуже, чем учитель. А вдруг не хуже, а то и лучше.

Поднялся Тимс Хальвор – надо как-то успокоить людей.

– Думаю, прежде чем приглашать новых проповедников, надо спросить тех, кто пожертвовал деньги на строительство Сиона.

Кристера Ларссона тоже задели слова учителя.

– Помнится, когда мы строили этот зал, договаривались – это не церковь. В церкви-то да, там только у одного есть право толковать слово Божье.

Наступило тяжелое молчание. Еще час назад всем казалось само собой разумеющимся: проповедует учитель и только он. А теперь словно глаза открылись. И в самом деле: хорошо бы послушать кого-то еще, вдруг скажет что-нибудь интересное и поучительное. И новое лицо на помосте – тоже неплохо. Почему бы нет?

Возможно, на том все бы и закончилось, если бы не Кольос Гуннар. Еще один свояк Тимса Хальвора, высокий, худой мужчина с темным лицом и острым взглядом. Он, как и другие, хорошо относился к учителю, но природная задиристость взяла верх.

– Да… пока строили, только и говорили: свобода, свобода. А как выстроили, не припомню ни одного свободного слова. Ни одного!

Учитель побагровел. За все время перепалки впервые прозвучал по-настоящему злой и обидный упрек.

– Вот что я тебе скажу, Кольос Гуннар. Все, что ты слышал в этих стенах, – проповедь истинной свободы, той свободы, что завещана нам Лютером. Но свобода проповедовать все, что пришло в голову, – это не свобода, а суета сует.

– Учитель хочет заставить нас поверить, что все новое – ерунда и никуда не годится. Он, мне кажется, ничего не имеет против, когда мы следуем новым методам ухода за животными или, там, покупаем всякие новые машины. Но, оказывается, нам не положено знать, кто и как ухаживает за садами Господними. Не доросли, значит.

Учитель вздохнул с облегчением: возможно, в словах Гуннара и не было такого уж злого умысла. Он улыбнулся.

– Гуннар, возможно, считает, – произнес Сторм, стараясь, чтобы слова его прозвучали как шутка, – то есть Гуннар полагает, что в нашей миссии имеет смысл проповедовать какую-то иную веру? Не лютеранскую?

– Новая вера ни при чем, – Гуннар повысил голос. – Речь не о том, какую веру проповедовать. Речь о том, кто ее станет проповедовать. Насколько мне известно, Хёк Матс такой же добрый лютеранин, как и учитель, и как наш пастор.

Учитель в пылу спора совсем забыл про пастора. Тот сидел совершенно неподвижно, опершись подбородком на рукоятку трости, и неотрывно смотрел на учителя.

Эх, лучше бы я его не приглашал, подумал учитель. Надо же – именно сегодня…

Вдруг его осенило – что-то похожее он уже пережил. И не раз. Такое бывает в школе: обычный день, обычный урок, на дворе прекрасная погода, окна нараспашку – и вдруг на подоконник садится маленькая птаха и принимается петь. И дети, как по взмаху дирижерской палочки, просятся выйти, начинают ссориться, кричать, не слушают ни приказов, ни уговоров. Что-то похожее случилось и сегодня. Явился безобидный Хёк Матс, прочирикал что-то – и все как с цепи сорвались. Что ж – покажу-ка я пастору, как справляться с непослушными учениками.

Сначала пусть ссорятся, пока не устанут, решил учитель и отошел от края помоста. Взял со стола стакан воды, отпил немного, поставил на место и сел на стул. В ту же секунду разразилась настоящая буря. Все старались перекричать друг друга, но соглашались на одном: мы все лютеране, такие же, как учитель. С чего он взялся учить нас, как мы должны поступать, а как не должны?

Можно подумать, что эта мысль пришла им в голову только что. Обиделись, что учитель дал безобидному Хёку Матсу от ворот поворот. Но, оказывается, возмущение зрело давно, чуть ли не самого начала, как только построили миссию. Ну ладно в церкви, но в Сионе-то – почему должен молчать даже тот, у кого есть что сказать?