Театр китового уса

В этот день под лестницей шумно, а выложенная плиткой кухня кипит. Слуги радуются вечерним празднованиям, переживают о свадебном приеме, делятся слухами о новой жене. Кристабель заползает под кухонный стол и прислушивается. Вспышками молний сознание освещают интересные вещи: любимые слова вроде «лошади» или «пудинга»; голоса, которые она узнает среди гама.

Ее внимание привлекает Моди Киткат, самая молодая горничная:

– Возможно, у мисс Кристабель скоро появится братик.

Кристабель не видела, чтобы из экипажа выходил братик, но, возможно, он приедет позже. Она будет ему очень рада. Играть и драться.

Она радуется и горничной Моди Киткат. Они обе спят на чердаке и вместе учат буквы. Кристабель часто просит Моди написать имена знакомых ей людей на конденсате чердачных окон, и Моди слушается, со скрипом выводя пальцем слова – М-О-Д-И, С-О-Б-А-К-А, Н-Я-Н-Я, П-О-В-А-Р-И-Х-А, чтобы Кристабель могла собственным пальчиком повторить их путь или стереть, если они ей не нравятся. Иногда по ночам, если Кристабель видит сон из тех, что заставляют кричать, Моди приходит навестить ее, гладит по голове и говорит: ш-ш-ш, малышка, ш-ш-ш, не плачь.

В кухне Повариха говорит:

– Наследник поместья, а? Будем надеяться, у Джаспера Сигрейва еще остался порох.

Следует взрыв смеха. Мужской голос кричит:

– Если у него не выйдет, я возьмусь попробовать!

Еще смех, грохот, что-то падает. Рев слуг от этого непонятного диалога грохочущей волной накрывает Кристабель. Она решает писать буквы палкой, обводит круг в муке на выложенном каменными плитами полу, круг за кругом. О. О. О. О. Ей редко удается провести время вдали от докучливой няни, поэтому нельзя его терять. О. О. О.

О значит «ох». О значит «охнетКристабельчтотыопятьнатворила».

Наверху на первом этаже Розалинда сидит у туалетного столика в своей новой спальне – хотя ее едва ли можно назвать новой, настолько все в ней кажется древним. Это комната с агрессивно-скрипучими полами и хрупкой мебелью из красного дерева, освещенная закопченными масляными лампами: коллекция предметов, что не выносят прикосновений. Она слышит доносящийся откуда-то смех и чувствует, как на плечи опускается напряжение. За спиной стоит горничная, расчесывая чернильно-темные волосы Розалинды, а другая распаковывает ее чемоданы, аккуратно достает нижнее белье, сложенное в надушенные атласные подушечки. Розалинда чувствует, как ее изучают, оценивают. Она жалеет, что не может сама распаковать собственный багаж.

Розалинда ловит свое отражение в зеркале туалетного столика, берет себя в руки. У нее бойкое лицо любимого ребенка. Широкие глаза, вздернутый нос. К ним прилагается самовыученная привычка складывать руки под подбородком, будто ее обрадовали неожиданными подарками. Так она сейчас и делает.

Она справилась, несмотря ни на что; она должна в это верить. В Лондоне ходили неприятные слухи. Намеки на неразумные связи. Предположения, что она испортила свои шансы, переборщив с ухажерами. Но все те мужчины позади. Один за другим все очаровательные мальчишки, с которыми она танцевала, гуляла и ужинала, пропали. Сперва это было ужасно, затем стало привычно – что было хуже, чем ужасно, но не так утомительно. Через некоторое время это стало обыденностью. Махая, они уезжали на поездах и сходили в землю в местах с чуждыми именами, что со временем стали привычными: Ипр, Аррас, Сомма.

Годы войны стали болезненно монотонным временем, которое Розалинда провела, сидя в жестком кресле, пытаясь закончить вышивку, пока мать озвучивала имена подходящих молодых людей, которых «Таймс» помещал в списки погибших или пропавших без вести. В газетах писали о «лишних женщинах» – миллионах старых дев, которые никогда не выйдут замуж из-за недостатка подходящих мужей. Розалинда вырезала из журналов изображения молодых жен из общества и вклеивала в альбом счастливых беглянок. Она боялась, что превратится в затянутый в черное реликт, как собственная мать-вдова: одинокая женщина, суетящаяся над чашечками и маленькими собачками с обезьяньими мордочками, попавшая в ловушку корзиночек с вязанием и капризных скамеечек для ног.

Даже когда кончилась Великая война, праздновать было не с кем. Те немногие приемлемые мужчины, что все-таки вернулись домой, проводили приемы, обмениваясь рассказами о битвах с крепкими девушками, что тоже носили форму, пока Розалинда подпирала стену с пустой карточкой для танцев. Так что встреча с Джаспером Сигрейвом, вдовцом, ищущим молодую жену, которая родит ему сына и наследника, будто открыла ей маленький проход, через который она могла проползти в наполненный апельсиновым светом день свадьбы, где ее будет ждать собственный дом.

И вот она здесь. Она добралась. Зимняя свадьба – не идеальная, но все же свадьба. Несмотря на назальные проблемы жениха. Несмотря на то, что он настоял на тряской поездке в экипаже. Несмотря на то, что вид за окном дребезжащего экипажа дергался вперед и назад, будто задник держали неумелые работники сцены. Несмотря на скребущее, сжимающее сердце чувство. Все это можно исправить.

Розалинда поднимает новые бриллиантовые серьги к ушам. Она следит, как одна из горничных выкладывает ее шифоновый пеньюар цвета слоновой кости, аккуратно расправляя его на кровати со столбиками, поверх высокого матраса, как в сказке о принцессе на горошине. За темнеющим окном трещит костер, переговариваются прибывающие жители деревни, и разносится насыщенный, жженый запах запекающегося мяса.

Кристабель стоит в саду у костра, не отрывая глаз от молочного поросенка на вертеле, зависшего над пламенем с красным яблоком во рту. В правой руке она держит палку. Левая в кармане пальто – пальцы перебирают найденные под лестницей новые сокровища: обрывок газеты и огрызок карандаша. Ее будто успокаивает возможность касаться этих мелочей.

Ей слышно, как няня носится по дому в ее поисках, рассерженный нянькин голос проносится над головой, как лай собачьей своры. Кристабель знает, что будет дальше. Ее отведут наверх в комнату и оставят без ужина в наказание за исчезновение. Свечу задуют, а дверь запрут. Чердак покроется тенями и бесконечными углами: изменчивая чернота, расчерченная медленно двигающимся прожектором лунного света – огромным глазом без век.

Кристабель проводит большим пальцем взад-вперед по шершавой коре палки, как будет делать потом, лежа на узкой кровати – будто оборачивая то время, когда ей не разрешено больше возиться. Совсем маленькой она возилась, и няня одевала ее в курточку с рукавами, которые завязывались на спине, чтобы она не могла выбраться из постели. Больше она возиться не собирается.

Под подушкой она прячет разные палки, несколько камней с лицами и старую открытку с собакой короля, которую нашла под ковром и назвала Собакой. Она может выложить их в ряд, накормить ужином, заставить разыграть представление и уложить в кровать. Она может защитить их и погладить по головам, если им приснятся кричащие сны, удостовериться, что они не сойдут на холодный деревянный пол.

Она садится на корточки возле клочка укрытой снегом земли и палкой пишет буквы. Е. Е. Е. Она слышит, как няня говорит:

– Бога ради, вот она. Возится в снегу, вся запачкалась.

Кристабель нравится слово «снег». Она шепчет его себе под нос, затем продолжает свою работу, свой ежедневный труд: обводит буквы, создает слова, обретает имена.

С-Н-Е.

Следующим утром

Новый год, новое десятилетие, новый дом, новый муж. Новый, как новая булавка. Разве мама не говорила что-то о новых булавках? Розалинду будто булавкой пришпилили к простыням брачной постели. Позвоночник окаменел, будто у скелетов динозавров в лондонских музеях. Она застыла на месте. Экспонат. Горничные в белых чепчиках приходят и уходят, зажигая огонь и распахивая шторы, деловые и далекие, как чайки. Сквозь окно Розалинда видит, как размахивают ветвями голые деревья.