Тонкая Граня

Глаза Златочки смотрели на Граню все также умыто и также бездонно сияли.

– А как экзамены? Как спишешь там? – тревожно спросила Граня.

– То не твоя забота.

Она стала писать в тетради, поднимая бровь, косясь на Гранину подготовку.

– А чего ваш Лешек? Все гоняет голубей?

– Нет, Граня. Он уже поступил на машиниста. И он стал щирый писарь – все пишет, пишет, даже и ночью.

– Влюбился ваш Лешек.

– Да его не поймешь. То любит, то тоскует…

– А ты, Златка? У тебя есть кто?

Златка порозовела лицом, шейкой и грудью. И погрозила Гране пальцем.

А в понедельник на русском (как раз повторяли к экзамену тему) вошла в класс комиссия. Три человека, все незнакомые, одна женщина в форме и с ними директор. Женщина в форме быстро отчеканила, как много сейчас значат для страны трудовые резервы. Все и так все знали, но молчали. Дисциплина была в школе железная. Дальше повел речь директор.

– По итогам года выявлены учащиеся, которые не проявили должного рвения в учебе, посещаемости и поведении. Неоднократные предупреждения родителей ни к чему не привели. Сейчас я зачитаю список учеников вашего класса, которые не будут допущены к экзаменам.

В паузах дергалась бровь директора, руки со списком дрожали.

– Учащиеся, чьи фамилии я зачитаю, будут немедленно отчислены из школы и направлены на обучение в ФЗО. Учебные заведения закрытого типа работают на полном гособеспечении. Домой отчисленные не поедут – портфели берут с собой и… Ковальская Злата Юрьевна…

Их вывели, построили, и увезли на автобусе. Вечером к Машталаповым примчались Гута и Юрек. Они ждали до четырех, но дочь не явилась с первой смены. Гута уже рыдала в голос. Трясущимися губами Граня рассказала им, как все было. Потом подала Гуте жбанчик, в котором та посылала вареники. Не говорили, просто женщины плакали и все. Таисья обняла Гуту Ковальску, и так стояли они под шелковицей, качаясь в плаче. Хотя им Граня вынесла табуретки. А Богдан смолил цигарки с газеты да молчал. До того случая он был уверен, что государство всегда правое, а тут дитя отняли у отца-матери.

Богдан в тот год даже не снимал Граню со школьных занятий на огород, как это обычно бывало. Весь огород садил с женой Таисьей и помощником своим с паровоза. Огородов было три: овощи – цибуля-фасоля, гарбузы (тыквы), кукуруза. Кукуруза на еду, стебли на корм, пустые початки в топку. Все это надо было еще полоть…

Когда экзамены кончились, Богдан дал девочке отоспаться три дня. Потом запалил цигарку и сказал:

– Я получаю семьсот пятьдесят грамм хлеба, на иждивенца, на Граньку – еще сто пятьдесят. Мать работает в швейной мастерской, ей дают на карточку пятьсот. Если летом Граня пойдет чернорабочей путей, она работать будет не до шести, как все, а до двух, но карточку получит взрослую! И денег, и целый кусок мыла. Понятно говорю?

Таисья всплеснула руками, охнула:

– Це ж дытына! Шо вона зробэ!

– Не обсуждается, – Богдан положил кулак на стол, не стукнув, но кулак сжал крепко.

Граня знала, что в их околотке на путях уже работали парубки. Девушек еще никто не гонял. Вон Колечкины – вроде учительская семья, бедная, а дети ни лета не работали.

Пришли на станцию девятнадцать человек школьников. Почти все мальчишки, три дивчины, Граня самая худая изо всех. Вся группа пошла от станции километра за два на товарную ветку. Дали каждому кирку: разбивать спекшийся мазут на каменьях между шпалами. Как бить? Позже пришел путевой обходчик с потрескавшимся красным лицом и сказал:

– План, ребята, – пять квадратов. Бачьтэ, шо между шпалами и рельсами получився квадрат? Вам надо його разобраты, то есть разбыты, камни скласты в ящик, а всэ, что отвалылось, – сыпать за рельсы. Между рельсами надо, шоб пустое оставалося. На шо крошить пласт? Да шоб воздух проходыв, шпалы лучше лежат, не гниють. Чисты камни тэж обратно сыпать. Дитям пять квадратов, усим другим – десять. Канистру воды прыйшлю. Всэ.

Размахнулась Граня киркой на каменья, чтоб ударить посильнее, а кирка оказалась такая тяжелая, что сама дернула ее за собой. Граня чуть не упала навзничь: тянет, можно за один взмах назад опрокинуться, голову рассечь. В локтях и плечах быстро заныло.

– Тихо, – остановил ее чужой парубок. – Повывихиваешь плечи. Первый раз?

– Ага.

– Вот тебе и ага. Смотри! – и медленно взмахнул киркою…

Это уж потом Граня сообразила, что взмах надо делать не вверх, а немножко в сторону, чтобы так руки не вырывало, а тогда что она могла понять? Все бьют, и она бьет. В каком-то бессознательном состоянии все.

Жара усиливалась к обеду, даже птицы в посадках переставали посвистывать. Звуки природы затихали, оставалось только звяканье железа по камню да щебню. Двое человек выбыли в тот же день. Одна девочка от жары сомлела, а парню вообще не повезло – неверный удар кирки пришелся прямо по ноге.

Она била по камням, чтоб раскрошить спекшийся от мазута и грязи пласт, потом, что отвалилось – за рельсы. Слой такой толстый. Очищенные камни надо было засыпать обратно. На это были выданы грабарки и большие рукавицы, которые не держались на руках. Ящик она тоже поднять одна не могла, ждала чужого парубка.

У канистры на цепке моталась большая кружка, но она старалась меньше пить, боялась – ослабнет, свалится. Делала несколько больших глотков, потом проводила по лицу и снова затягивала косынку. Ну, это невозможно ж сказать, что это была за работа. Непонятно, как дотянуть до двух-то часов дня, а там еще трава, огород. Что там той Грани? Одна худоба, силы никакой. Обходчик угрюмо отпускал их, тыча пальцем в часы.

Падала без сознания уже дома, ничего не видела. Она могла бы спать с трех и до утра, но вставала по хозяйству. И снова падала, часто одетая. В голове плыли летающие лодки Четверикова, похожие на сказочных жуков. Она видела себя в кабине. Самолет взлетал прямо с рельсов, унося ее от всего этого ада. Надо это пережить, чтобы летать. Стать знаменитой как Полина Осипенко и однажды пройти мимо дома Ковальских, как бы на колонку…

А утром в треснутом зеркале она видела сощуренные черные глаза и пятнисто-загорелое лицо – летела пыль, кожа загорала неровно. А что ж там той Грани? Одна худоба, силы никакой. Красота в ней была, да – опасная, змеиная, ели вглядеться. Но пока незаметная, неочевидная для всех. Заморыш да заморыш. Это уж потом она раскроется, ее южная прелесть, опаленная, потом заблистает гордо, но не теперь, когда школьница бегает в линялой кофте, да мазутной косынке…

На тонких руках Граниных быстро выступили вены, – да ладно, успокаивала она себя. Не до красы, выжить бы только. Кормила она поросенка, индюков, да и шла на станцию.

А там уже из хриплого репродуктора – песня. И Граня подпевала, ежась от росистого утра: «Мы с железным конём все поля обойдём, соберём, и посеем, и вспашем. Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим!»

Скоро, скоро убедится Граня, что все не так просто – и поля не успеют обойти, и враг по тем полям пройдет, но тем утром она так была тверда, так у уверена. Потому что это ей помогало.

Зато когда выдали Гране карточку и на нее хлеб, она так наелась! Она жадно ела хлеб по дороге. Глинистый мякиш приставал к зубам, слюна чуть не бежала с губ. Пружинистый ноздреватый кусок быстро таял на языке. Какое острое, ни с чем не сравнимое удовольствие! Все на дивчину смотрели, но стыдиться было нечего. Она могла открыто есть сама этот хлеб, потому что сама заработала его.

Да еще чернорабочим раз в день раздавали горячий суп и кусочек мяса. Суп наливали в большую алюминиевую кружку, наподобие той, что висела на цепке у бака с водою. Суп хотелось есть долго и помалу, но большинство выпивали его тут же, або дома не было и того.

Так и прошло первое Гранино взрослое лето. В битве за первую взрослую карточку.

Марш итальяно

То лето казалось удачливым для Машталаповых. Кукуруза на третьем огороде вымахала за два метра, ощетинилась молочными початками, что твоими поленьями. Богдан надеялся, что они заколют к осени поросенка, засолят много сала в подвальном рундуке. Да и будущему поросенку будет что скормить, если учесть кукурузный силос. Красная фасоля надула длинные свои стручки. Шелковица как стала осыпаться, так вот Граню погнали обирать. И она ела ее горстями, аккуратно подбирая с ладони. А шелковица качалась на ветрах и Граню качала – ну, совсем как гидросамолет, который видела на испытательном полигоне тетя Наташа Корягина. И задумавшись с повисшим на мотузке бидончиком, обхватив дерево ногами в сатиновых шароварах, Граня прислоняла лоб к стволу. Самолет может подняться с поверхности реки или озера и лететь с огромной скоростью до трех километров в высоту, легко садиться брюхом на заснеженное поле и грунтовую дорогу. Это же что выходит? Что хочет, то и делает, по грунту пробегает метров пятьдесят, а по воде и того больше. Говорят, и шасси никаких не надо, все дно его как в той лодке. И душою взлетала Граня, представляя, как она полетит на том самолете…