Дракон и роза

– Гарри.

– Да, дядя.

– Слава Богу, что Пойнингс здравомыслящий человек. Будем надеяться, что никто больше не узнал печать.

– Ради Бога, скажи же мне, – голос Генриха дрожал от напряжения.

– Вдовствующая королева.

– Нет! Ее собственная печать! Не зашифрованная! Это невозможно. Она не может быть такой невероятно глупой.

– Его Светлость прав. Здесь что-то не так. – Это был Фокс, спокойный и уверенный. – Необходимо хранить молчание об этом деле. Более чем возможно, что эти письма являются фальшивками, посланными, чтобы настроить короля против своей жены и ее матери и заставить его действовать против них, разрушив, таким образом, примирение между йоркширцами и ланкаширцами.

– Суррей? – резко спросил Генрих.

– Я присоединяюсь к мнению Фокса. Мир, который вы установили на этой земле, не должен быть нарушен вне зависимости от того, являются ли эти письма фальшивками или нет.

– Нортумберленд?

– Я согласен.

Спросив мнение оставшихся Йоркских членов группы, Генрих от остальных дождался только кивков. Он протянул руку за письмами, и Мортон вручил их ему.

– Это все, господа. Будьте готовы завтра участвовать в заседании совета, чтобы вынести окончательное решение по этому вопросу. – Он увидел, что Джаспер неопределенно взглянул на него, и, чувствуя острую необходимость остаться одному, добавил:

– Дядя, не можешь ли ты найти Неда и поблагодарить его от моего имени?

Они ушли. Генрих постоял неподвижно еще несколько минут, боясь, что кто-нибудь вернется в комнату, а затем опустился в кресло и положил голову на стол, чтобы побороть охватившие его приступы головокружения и тошноты. Письма выпали из его рук, и после того, как его взгляд прояснился, он повернул немного голову, чтобы видеть их, лежащих на блестящем полу. Дала ли на них свое согласие Элизабет? Он никогда не узнает, вне зависимости от того, что она скажет, она стала совсем другой после той ночи, когда он попытался заставить ее обвинить свою мать. Но для чего? Может, она стремилась к власти? Или сделала это для Артура? А может, она считала, что он непрочно сидит на троне, и восстание будет иметь непременный успех, а потому предложила себя йоркцам в качестве пешки для спасения Артура?

Ну, а если письма являются фальшивками? В таком случае заговор был распространен шире, чем предполагали проницательный Фокс и он сам. Единственной целью таких фальшивок было нанести смертельный удар по еще довольно шаткому союзу.

Неужели так безнадежно пытаться соединить вместе йоркширцев и ланкаширцев? Может, он должен был послушать Оксфорда, Джаспера и других, требовавших жестокости, и попытаться уничтожить своих врагов? Если все это время он ошибался, то страна распадется на части, а Артур погибнет. Сейчас он слишком маленький, чтобы испугаться. По крайней мере он не познает страх, который чувствовали в Тауэре те два бедных ребенка.

Генрих закрыл руками свои глаза, будто хотел прервать видение сцены, свидетелем которой он никогда не был, но это не была сцена гибели принцев. Ему виделся за плотно закрытыми веками бледный, беспомощный Уорвик, с головой, лежащей на плахе. Если Уорвик будет публично казнен за участие в заговоре, после соответствующего суда, конечно, то короля не смогут обвинить в том, что он другой Глостер… Генрих почувствовал тошноту и зажал рукой рот, сглатывая горькую желчь. Не должно быть никаких признаков того, что король находится в подавленном состоянии.

Никаких признаков. Генрих с горечью подумал, что он не может даже делать то, что доступно другому человеку. Он не может отослать свою жену и сына в безопасное место. О нет, это покажет, что он не верит в свои собственные силы, и будет означать поражение еще до того, как он начнет действовать. Генрих нагнулся и поднял пакет. В палате не было зеркала, но он не вспотел, и его лицо должно было быть ясным. Он пригладил волосы, установил под привычным углом шапку и вышел из комнаты с выражением умеренной важности на лице, которое наиболее подходило монарху, выходящему из палаты совета.

Когда Генрих вошел в апартаменты Элизабет, она порывисто встала. Маргрит впервые удивилась, что он пришел в столь необычное для визитов время, а на его лице не нашла никакого особенного выражения. Она не почувствовала тревоги даже после того, как Генрих попросил дам выйти, хотя это и означало, что он должен сказать что-то серьезное или сугубо личное. Лицо Элизабет, тем не менее, приняло цвет дешевого воска, а Маргрит не пришла к ней на помощь, будучи испуганной бесстрастным обликом Генриха.

– Это печать и почерк твоей матери? – спросил Генрих, мягко протягивая письма.

Казалось на мгновение, что Элизабет откажется взять их, но она взяла. Она безмолвно взглянула на Генриха, и после того, как он кивнул ей, развернула письмо и стала читать.

– Я хочу заверить тебя, Элизабет, что это всего лишь любопытство. То, что ты скажешь, не будет иметь большого значения. Вне зависимости от того, виновна она или нет в этот раз, за ней слишком много вины в прошлом, и это не прибавит или убавит соломы с груженой доверху повозки.

– Ты веришь в это? – прошептала Элизабет.

Генрих резко взглянул на нее, но не обнаружил на ее лице признаков насмешки или истерики.

– Верю ли я в это? – нетерпеливо произнес он. – Это не имеет значения. Не важно. Я просто…

Его голос прервался, и внезапно к нему пришел ответ, которого он не ожидал. На лице Элизабет было написано такое страдание, что он ощутил ответное биение своего сердца. Она была невиновна! Она не принимала участия в этом деле не потому, что боялась; она просто страдала от его безразличия.

– Бесс, – воскликнул он, – я не имел в виду…

– Для тебя не имеет значения, что я могла замышлять твое убийство? – с отчаянием спросила она.

– Нет, никакого… для меня нет. – Облегчение Генриха было настолько большим, что он даже развеселился. – Я так люблю тебя, Элизабет, что для меня не имеет значения, каким ты хочешь меня видеть – мертвым или живым. Я не могу причинить тебе вред. Зачем я должен мучить себя догадками о твоих намерениях по отношению ко мне? Я не думаю, что ты можешь готовить для меня смерть. Я не хочу даже верить, что ты желаешь этого. Для меня этого достаточно.

– Ты никогда не будешь доверять мне.

– Вероятно, да. Но какое это имеет значение, если я люблю тебя?

– Только для тебя, Гарри, – ответила она, и слезы покатились по ее щекам. Она нетерпеливо вытерла их. – Что касается писем, то я знаю, что это печать моей матери… или очень хорошая подделка. Я не вполне уверена в почерке. Она не часто писала мне. Выглядит похоже. Больше мне нечего сказать.

Маргрит протянула руку.

– Дайте мне посмотреть. Я хорошо знаю почерк вдовствующей королевы.

К ее удивлению Генрих вопросительно посмотрел на Элизабет. Она закусила губы, но кивком дала ей разрешение.

– Это не может скрываться. Мадам, не злитесь на меня. Я умру от стыда.

– Чушь, Элизабет. Почему я должна злиться на тебя из-за поступков твоей матери? – Но после того, как она прочитала письмо, глаза ее похолодели. – Что ты собираешься делать, Генрих?

– О, я должен избавиться от нее. Пока она на свободе, у нее слишком много возможностей навредить, а я устал от укусов этой осы.

– Генрих, ведь ты не… убьешь ее? – выдохнула Маргрит, в то время как Элизабет с расширившимися глазами опустилась в кресло.

– Женщину? Нет. Я лишу ее всего, раздену догола так, что она не сможет больше покупать шпионов и поддерживать мятежников, и я брошу ее в монастырь, где о ней станут хорошо заботиться и хорошо охранять. Это не слишком жестоко, Элизабет?

– Нет, мой повелитель. Ты всегда добр. Что ты собираешься делать со мной?

– Я попрошу тебя прийти в себя, дорогая, и верить, что я настолько нуждаюсь в твоем обществе, что закрою глаза на все, за исключением кинжала между ребер.

– Это не смешно, Генрих! – резко заметила Маргрит, но ей было бы нужно скрыть свой упрек, потому что на бледных губах Элизабет появилась слабая улыбка, и она протянула мужу руку, а он доброжелательно взял ее.