Страница 2 из 6
«В Афинах только те граждане считались действительно благородными, которые охраняли государство и управляли им, как у диких воинов, от которых они ведут своё происхождение. Желая свободно располагать всем своим временем, чтобы иметь возможность посвятить все свои физические и духовные силы заботам об интересах республики, они все работы сваливали на рабов. Также в Лакедемонии даже женщины не должны были ни ткать, ни прясть, чтобы не потерять своего благородства».
Римляне знали только две свободных благородных профессии: земледелие и военное дело; все граждане по праву жили на счёт государства, и никто не мог принудить их поддерживать свое существование с помощью одного из тех грязных искусств (так они называли ремесла), которые по праву принадлежали рабам. Старший Брут, чтобы поднять народ, обвинил тирана Тарквиния в том, что он из свободных граждан сделал каменщиков и ремесленников.
Древние философы спорили о происхождении идей, но они были согласны в отрицании труда. «Природа, – говорит Платон в своей социальной утопии, в своей образцовой Республике, – природа не создала ни сапожников, ни кузнецов; подобные занятия унижают людей, которые ими занимаются: низких наёмников, несчастных без имени, которые вследствие своего положения лишены даже политических прав. Что же касается купцов, привыкших лгать и обманывать, то их будут терпеть в общине как необходимое зло. Гражданин, унизившийся торговлей, будет преследоваться за это преступление. Если он будет уличен, то будет наказан годом тюрьмы. При повторении преступления наказание удваивается».
В своей экономике Ксенофонт пишет: «Люди, занимающиеся ремёслами, никогда не назначаются на высшие должности, и это вполне справедливо. Большинство из них принуждено вести сидячую жизнь, другие подвергаются ещё действию постоянного огня – всё это, конечно, не может не действовать вредным образом на тело и не отразиться также и на уме».
«Что может выйти хорошего из лавки, – заявляет Цицерон, – и может ли торговля произвести что-нибудь честное? Всё, что носит название лавки, недостойно благородного человека, так как торговцы, не прибегая ко лжи, не могут ничего заработать, а есть ли что-нибудь более позорное, чем ложь? Следовательно, все ремесла, в которых люди продают свой труд и свои произведения, должны считаться низкими и непристойными, потому что кто продаёт свой труд, продает самого себя и тем самым низводит себя до положения раба».
Пролетарии, одураченные догмой труда, слышите ли вы речи этих философов, которые заботливо от вас скрывают? Гражданин, продающий свой труд за деньги, низводит себя до положения раба, он совершает преступление, которое заслуживает тюремного заключения.
Христианское ханжество и капиталистический утилитаризм еще не совратили этих философов древней республики; проповедуя свободным людям, они откровенно высказывали свои мысли. Платон и Аристотель, эти величайшие мыслители, хотели, чтобы в их идеальной республике граждане пользовались большим досугом, потому что, – добавляет Ксенофонт к этому, – «работа отнимает всё время, и при ней не остается досуга для республики и друзей». По словам Плутарха, Ликург, самый мудрый из людей, потому и заслужил удивление потомства, что предоставил гражданам республики досуг, запретив им всякие ремёсла.
«Но, – ответят Бастиа, Дюпанлу, Болье и вся компания капиталистической и христианской морали, – эти философы проповедовали рабство!» Совершенно верно, но могло ли быть иначе при экономических и политических условиях их времени? Война была нормальным состоянием древних обществ; свободный человек должен был посвящать всё свое время на обсуждение дел государства и на его охрану; ремесла были тогда неразвиты и грубы, и люди, занятые в них, не могли в то же время исполнять обязанности солдата и гражданина. Чтобы иметь солдат и граждан-законодателей, философы должны были в своих героических республиках терпеть рабов. Но разве моралисты и экономисты капитализма не проповедуют наёмный труд, современное рабство? А кто те люди, которым капиталистическое рабство создает досуг? Ротшильд, Шнейдер, г-жа Вусико. Всё это – люди бесполезные и даже вредные, рабы своих пороков и своих лакеев.
«Предрассудок рабства господствовал над умами Пифагора и Аристотеля» – говорили некоторые презрительно, а между тем уже Аристотель предвидел, что «если бы каждый инструмент мог исполнять свойственную ему работу по приказанию или по собственному влечению, как создания Дедала двигались сами собой или как треножники Гефеста отправлялись по собственному побуждению на священную работу, – если бы челноки ткача ткали таким же образом сами собой, то мастеру не надо было бы помощников, а господину – рабов».
Мечта Аристотеля стала теперь действительностью. Наши машины с огненным дыханием, с неутомимыми стальными членами, с удивительной производительной силой послушно совершают сами свой труд, и всё же гений великих философов капитализма остается, как и прежде, во власти предрассудка наёмного труда, наихудшего рабства. Они ещё не понимают, что машина – искупитель человечества, бог, который освободит человечество от грязных искусств и наёмного труда, бог, который даст ему досуг и свободу».
Михаил Лифшиц
Поль Лафарг, или Нравственное значение Октябрьской революции
В один из осенних дней 1914 года, когда на западном фронте догорало первое большое сражение мировой войны, в библиотеке швейцарского города Берна работал скромно одетый посетитель, с виду русский. Беглым, но разборчивым почерком он записал в этот день в своей тетради: «Опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно урокам, которые из неё можно было бы извлечь. Каждой эпохе свойственны столь своеобразные обстоятельства, она представляет собой столь индивидуальное состояние, что только исходя из него самого, основываясь на нём, должно и единственно возможно судить о ней».
Эти слова принадлежат Гегелю. Посетитель швейцарской библиотеки был Ленин. Сделав выписку из «Философии истории» Гегеля, он заметил на полях тетради: «Очень умно!»[1].
Говорят, что первая мировая война стоила человечеству больше жертв, чем все бесконечные войны целого тысячелетия от Карла Великого до фельдмаршала Мольтке. Мутная волна одичания поднялась со дна европейской цивилизации. Вместо мирного торжества гуманности, долголетия, гигиены и других торжественных обещаний положительного XIX столетия Европа в конце 1914 года погрязла в тине окопной жизни. Никто, даже главные режиссёры этой драмы не знали, чем она кончится. Впереди была неизвестность – газовая война, призрак голода и разрухи.
Вот что можно прочесть между строк в старой тетради, сохранившей для нас живую память времени. Уходила в прошлое целая полоса мировой истории, и нужно было сделать вывод из катастрофы, которая обрушилась на большинство людей неожиданно. «Европейская война, – писал Ленин, – означает величайший исторический кризис, начало новой эпохи»[2].
Война произвела неотразимое впечатление на психологию масс, затронув её глубоко и обнажив такие бездны, что было от чего прийти в отчаяние. В цюрихском «Кабаре Вольтер» кривлялись дадаисты – всё кончено, говорили их странные позы, мы исполняем последний танец на краю пропасти. В Германии Шпенглер предсказывал гибель Европы вследствие биологического истощения её богатой культуры. Во Франции Поль Валери писал о кризисе разума. Обозначилось что-то похожее на выход за пределы всякого смысла, открывалась закраина жизни, в которую прежде никто не хотел заглядывать.
Но времена общественных кризисов, даже самых жестоких, имеют свой исторический быт, и люди продолжают жить в самых напряжённых условиях, несмотря на то что их сознание рисует им сцены гибели мира. Один современный роман называется «Двадцать пятый час», одно музыкальное произведение – «Катастрофа, среди которой мы живём». В одной книге по истории философии мы читаем, что реализм сегодняшнего дня есть обращение к непонятному, тревожному и злому, «прыжок в глубину, где нас встречает своим неотвратимым взором чуждая нам, жуткая и враждебная действительность». Без всякой литературной метафоры можно сказать, что мрачные пророчества стали товаром широкого потребления. Чаще всего обращаются к тем признакам современной эпохи, которые можно выразить словами Канта – радикально злое.