Страница 3 из 51
В Сен-Пьер мы прибыли около часу дня, когда вот-вот должен был начаться ливень: небо отяжелело, воздух был влажен и душен. В скудной тени высоких финиковых пальм расположился маленький аукцион: продавалась собственность разорившегося негоцианта – пять рабов и две рабыни.
– Вы займетесь этим, Воклер, правда?
Соглашаясь, он кивнул головой, и я отошла к рыночным лоткам и лавкам. Многоголосый гомон стоял над площадью и исчезал среди густой листвы тропических деревьев.
– Цена на финики снова упадет, – жаловался один негоциант другому, – говорят, и на кофе тоже.
– Слава Богу, большинство моих плантаций – сахарные, и я не понесу убытков.
– Э-э, сударь, не обольщайтесь! Сахар сейчас настолько распространен, что тоже упадет в цене… И рабы вздорожают, ведь в нынешнем году их завезено из Гвианы намного меньше, чем в прошлом, да и работорговля внутри острова несколько приуныла – вы не находите?
– Ваша правда, сударь, да и кому же ей заниматься? Мы бы с вами взялись за это дело, однако нам не дадут развернуться. Все права – у дворян, у аристократов. Им и льготы, и привилегии. А они все равно разоряются и только мешают другим.
– Да-да, – подхватил его собеседник, – разоряются и ведут королевство к катастрофе. Вы слышали, недавно состоялось собрание нотаблей?[2] Они снова обсуждали положение страны и нехватку денег в казне.
– Я читал об этом и, признаться, был возмущен. Собрались и не придумали ничего нового! Осудили Калонна за растраты, не согласились на перемены и дали заем на семьдесят миллионов ливров! Глупость какая! И это при королевских-то долгах!
– Уверяю вас, сударь, они падут под тяжестью всего этого, – шепотом произнес негоциант, – под тяжестью долгов и собственной глупости. Во Франции бурлит весь Париж. Я чувствую, что вот-вот что-то случится… непременно случится…
– Поделом им, если и случится! Кто берется управлять государством, тот должен делать это в интересах всех подданных, а не только маленькой кучки аристократов.
– Тише, сударь, тише!
– А что такое?
– А рядом с нами… взгляните-ка, кто это, а? Вы разве не слыхали? Не слыхали о ней? Она как раз из тех, из «гран-блан».[3]
– Вот как? Я думал, она креолка.
Они имели в виду меня, и я быстро отошла в сторону, нечаянно толкнув молодую женщину лет двадцати трех в очень ярком шелковом платье, кружевных митенках и шляпе из итальянской соломки.
– А, так это вы – мадам де Бер! – воскликнула она, всплескивая руками.
Я едва сдержала гримасу недовольства. Ну как можно привыкнуть к такому имени – де Бер? Пересилив себя, я пробормотала сквозь зубы извинения, но дама не хотела отпускать меня так просто.
– О, я знаю вас, Мартиника так и гудит о вашем приезде… И конечно, сочувствует вам.
– Сочувствует? – недоуменно переспросила я. – Но почему?
– По поводу смерти мужа, мадам. Вы так молоды и уже вдова.
Я посмотрела на нее с удивлением. Кто она, такая наивная, чтобы поверить легенде, сочиненной моим отцом? Дама не отличалась особой красотой, но у нее был мягкий взор глубоких черных глаз, нежный маленький рот, красивые каштановые волосы, а еще, что куда важнее, – ласковая кошачья грация, странное, обволакивающее обаяние.
Словно угадывая мои мысли, она представилась:
– Мое имя – Роза Жозефина де Богарнэ, урожденная Таше де ла Пажери. Может быть, вы слышали обо мне?
Она говорила громко, но пыталась приглушать голос – видимо, ей указывали на этот недостаток, и она всячески старалась его исправить. Я улыбнулась. Эта женщина воображает, что я могла слышать о ней? Ее имя украшалось частицей «де», но по ее облику я видела, что происхождение этой дамы низкое.
– Нет, раньше мне не приходилось слышать о вас. Но от своего управляющего я знаю, что ваша ферма находится совсем недалеко от нашей.
– Я заеду к вам на чашку чая? – вопросительно произнесла она.
Я улыбнулась, но ответила как можно приветливее:
– О да, разумеется. Я сама хотела пригласить вас.
– Как я благодарна вам! Здесь жизнь так скучна. Хозяйство портит любую женщину. Раньше, до развода, я жила веселее.
– Вы разведены? – пораженно спросила я, не веря своим ушам. Ведь это же неслыханное дело – развод! Оказывается, эта Жозефина, или как там ее, отнюдь не тривиальная особа, она, как говорили в Версале, особа со скандальной репутацией!
– Да, я разведена. Виконт де Богарнэ бросил меня. Знаете, он так любил парижанок. Считал, что для Парижа я не гожусь.
– Он был неправ, – сказала я вполне искренне. – Я уверена, он сделал ошибку. Вы редкая женщина, сударыня.
Действительно, в этой бойкой креолке было что-то притягательное. Даже ее постоянные претензии на хорошие манеры, приобретенное, а не врожденное жеманство, – а мне, побывавшей при французском дворе, было особенно это заметно, – даже эти качества не казались отталкивающими из-за ее странного, броского обаяния. Я невольно подумала, что эта женщина, вероятно, нравится мужчинам.
– Вы счастливы, – вдруг сказала она, – у вас будет ребенок.
– А у вас разве нет детей?
– Нет-нет, что вы! Какая жизнь без детей? Взгляните! – Она указала пальцем на двух детей, игравших в сторонке. – Сын Эжен и дочь Ортанс. Не правда ли, они прелестны!
Я неуверенно качнула головой, чувствуя, что от солнца и ее болтовни у меня начинается головокружение.
– Простите, мадам, – сказала я креолке, – меня ждут.
– О, я обязательно заеду к вам, если позволите, – сказала она сжимая мне руку. – Обязательно заеду! Мы с вами составим выкройки парижских мод – вы ведь мне поможете? Мне это крайне необходимо. К концу лета я собираюсь с детьми в Париж – если, конечно, ничего не случится… И не могу же я поехать туда, совершенно не зная мод! Конечно, я понимаю, что ко двору меня не представят, но все-таки… ведь это Париж! Я, к сожалению, провинциалка. Большую часть жизни провела на ферме. Ах да! Я еще хотела попросить вас…
– Прощайте, мадам де Богарнэ, – сказала я, не вытерпев, – вы выскажете мне вашу просьбу после. Когда заедете.
Я очень устала, лицо у меня покрылось испариной, как часто случалось в последнее время. Воздух был невыносимо душен, и я даже в своем легком платье чувствовала себя отвратительно. Приближался ливень, и рынок поспешно свертывался, торговля прекращалась. Коммерсанты торопились в гостиницу, работорговцы забивали негров в колодки и уводили в тюрьму, крыша которой виднелась из-за пальмовой рощи.
– Сколько вы заплатили, Воклер?
– Четыре тысячи ливров, мадам. За семерых крепких рабов. Наши ванильные плантации получат отличную подмогу.
Я быстро, насколько позволяло состояние, пошла через площадь к гостинице мимо шеренги рабов – и вывезенных из Гвианы, и вест-индских. Громко зазвенела цепь. Раздались встревоженные возгласы работорговцев, засвистела плеть, и я, обернувшись, вскрикнула от испуга. Светлокожий стройный мулат, вырвавшись из рук надсмотрщиков, бросился ко мне, схватил за подол платья. Он был закован в железо, разъевшее ему руки и ноги, одет в лохмотья, сквозь которые проглядывала окровавленная спина.
– Что такое? – спросила я полуиспуганно. – Оставь меня!
– Мадам, ради Бога! Я умоляю вас!
– О чем?
– Купите меня! Ради Христа, купите! Иначе они убьют меня, уже сегодня убьют!
К мулату подбежали надсмотрщики, схватили за руки, пытаясь оттащить от меня. К месту происшествия приближался и сам работорговец – в черном сюртуке, с завитыми и напудренными волосами. В руках у него был кнут. Такими кнутами бретонские пастухи собирают свои стада.
– Мадам, я могу быть секретарем. Я крещеный и знаю два языка – английский и испанский. Мой бывший хозяин научил меня… Я могу составить любую бумагу, могу писать стихи…
– Сударыня, извините меня, – любезно обратился ко мне работорговец. – Будьте уверены, с этого черномазого спустят шкуру.
– Но он же не черномазый…
2
Собрание нотаблей – один из высших органов власти в XVIII веке.
3
«Гран-блан» – т. н. «великие белые», высшая аристократия Антильских островов, владевшая огромными плантациями.