Последний приют

Как-то он стал напевать себе под нос не то песню, не то молитву, услышанную у еврейских детей.

— Молодец, Исмаиль, можешь петь громче, — сказал я, стараясь его подбодрить. Однако он совсем замолчал и больше не произнес ни слова.

С самого детства у меня появилось странное влечение к краскам и к их запаху. Это влечение было настолько сильным, что напоминало болезнь. Я помню, как еще ребенком, когда в нашем особняке в Багларбаши красили ставни или в саду отцовский экипаж, я не отходил ни на шаг от коробок с краской, а один раз даже лизнул разбавленную льняным маслом загустевшую краску.

Эту болезнь мой бедный старший брат принял за проявление таланта и даже одно время заставлял меня писать акварелью.

После смерти отца наша многочисленная семья перенесла что-то вроде периода анархии. В то время и мы, пусть в какой-то степени, но стали господами-серветами. В саду особняка летними вечерами мы сооружали декорации, приглашали соседей и ставили драмы. Несмотря на то что я был самым младшим из братьев, я превосходил их в мастерстве. Я являлся декоратором нашего театра, а мое лицо и рубашка были постоянно вымазаны в краске. Однако мы не могли позволить себе быть расточительными, как господин Сервет, потому что отец, кроме всего прочего, оставил нам и свои долги. Поэтому через некоторое время наш старший брат решил покончить с этой анархией. Все, что имелось, было распродано, и каждый получил свою долю.

Я учился в старшем классе в лицее «Галатасарай». Однако, что из меня выйдет, было пока не понятно. Некоторые из моих родственников хотели, чтобы я стал военным. Наверное, это и было бы тогда самым правильным решением. Однако мой старший брат Селим с давних пор мечтал сделать из меня гражданского чиновника.

— Нет, нет, пусть хоть один из нас будет гражданским, — настаивал он на своем. — Поживем увидим, что из него получится.

Он возлагал на меня большие надежды. Он хотел, чтобы я на доставшиеся мне от наследства деньги поехал в Европу и там выучился на инженера или архитектора.

Около двух лет я прожил в Париже. Я был серьезным юношей, учился хорошо. Кроме театра я больше ни на что не тратился. Если бы смог еще немного задержаться в Париже, может, из меня что-то и получилось бы. Однако началась война. Запрыгнув в первый же поезд, я вернулся в Стамбул. Оттуда в армию, дальше — в поход на «Канал», а там — лагерь Зеказик и опять Стамбул…

Глава шестая

За долгие годы мои полки наполнились макетами. Иногда приходившая убираться мадам Ребекка, думая, что это игрушки, очень удивлялась, почему я их держу и не продаю. По сути, они и были моими игрушками…

В нашем лагере Зеказик английские надзиратели для сооружения бараков использовали пленных. За работу они давали им консервы, чистое белье, табак. Я решил им помочь в декорировании казино, которое они строили для себя. Они очень удивились, когда увидели, что я сделал из их казино при помощи разукрашенных ящиков из-под боеприпасов. Я их жалел. Они ведь тоже были своего рода пленниками этого лагеря. По вечерам, сидя в этом вымышленном казино, они пили и, представляя, что они на родине, веселились. За мою работу мне хотели дать денег, но я отказался. Но все же я нарушил свой обет молчания, который до этого времени настойчиво хранил, и попросил у одного офицера, говорящего по-французски, разрешения, чтобы из остатков строительного материала построить сцену. Вот так из моего увлечения декором родился наш театр в Зеказике.

Среди моего поколения, которое так и не смогло прийти в себя после этой войны, были славные ребята. У нас не было книг, и мы вспоминали то, что когда-то видели или слышали. По памяти мы даже поставили пьесу «Родина, или Сигнальный горн». Так этот театр спас наши молодые души от еще больших необратимых разрушений.

Надзиратели, приходившие по вечерам посмотреть на нас, не замечали того, что, несмотря на колючую проволоку и постовых, шагающих за ней, мы бродили по Стамбулу, Бурсе и Конье.

А в своем пансионе в Куледиби с начинающей седеть головой я занимался только созданием своих макетов.

После той ночи, проведенной в доме культуры, прошло около трех месяцев. На дворе стояла весна. Погода с каждым днем становилась все лучше. И вот в один из таких дней господин Сервет свалился, словно снег на мою голову.

— Задержался я, господин Сулейман, — произнес он, как будто мы договаривались о свидании. — Привести дела в порядок оказалось не так просто. Из-за имения в Сирии пришлось еще два раза в Бейрут съездить. Однако сейчас все в порядке. В течение нескольких месяцев поднимем занавес.

Я застыл на месте, как вкопанный. Мадам Ребекка, которая привела в мою комнату гостя, не отходила от дверей и, уставившись в пол, странно улыбнулась.

Господин Сервет с покрасневшим от волнения лицом схватил меня в охапку и, не сильно тряхнув, сказал:

— Я вам приготовил сюрприз, поверните голову к окну и попробуйте угадать, кто приехал со мной!

В это мгновение из коридора послышался несдержанный смех и сразу после него кашель. Повернув голову, я увидел в дверях Макбуле. Она не изменилась с тех пор, когда я увидел ее в первый раз. Только одежда была другой… Вместо одеяла на плечи было накинуто зеленое шелковое манто. Волосы выкрашены в другой цвет. И лицо, как на обложках американских журналов, казалось, излучало свет…

Она снова вела себя как девочка-подросток. Неловко подбежала ко мне, и мы столкнулись головами. Незнакомый тяжелый запах лаванды обволок мое лицо. Она хотела поцеловать меня еще несколько раз, но вдруг увидела Исмаиля, молча сидевшего на коврике с кусочками картона в руках и неподвижно смотревшего на нас.

— Ах, это же мой мальчик! — вскрикнула она и подбежала к нему.

Обняв Исмаиля, она повалила его на пол. Лицо мальчика за секунду покрылось краской. Я, предположив, что и мое лицо сейчас в точно таком же состоянии, достал влажную салфетку и стал вытирать его. Но это было не все! Меня ждал второй сюрприз, вернее, третий.

— Это еще не все, еще не все, есть еще сюрприз, — от радости прыгал на месте господин Сервет. Я опять повернул голову в сторону дверей и увидел в полутемном коридоре заячью губу Эюпа ходжи. На это нельзя было смотреть спокойно. То, что недавно Макбуле проделывала со мной, проделал и я с ним, но только в несколько раз сильнее. Я приподнял его, легкого, как ребенок, несколько раз. Несмотря на то что у меня не имелось привычки обращаться к кому бы то ни было на «ты», этот человек стал для меня чем-то, в чем я не мог до конца разобраться.

— Ты! Как! Как ты тут оказался? — радостно вскрикивал я.

Однако сегодня сила ходжи была в его молчании и неподвижности. Он смотрел на меня пожелтевшими глазами и только устало улыбался. Вместо него говорил господин Сервет. Оказалось, что когда он ездил в Сирию во второй раз, он встретил ходжу на станции… Однако было уже поздно… Проводники стали закрывали двери вагона, он только помахал рукой из окна и успел крикнуть: «Я опять еду в Сирию. Все готово… Когда буду возвращаться, заеду за тобой!» Ходжа только успел спросить: «Когда?», но поезд тронулся, и они уже не слышали друг друга. Господин Сервет отправил из Сирии письмо, но надежды на то, что ходжа его вовремя получит, было мало. И вот, когда он однажды под утро возвращался, он нашел ходжу одного на станции с зонтом, в плаще и с чемоданом. Он ждал его.

Сегодняшний день, как и тогда в доме культуры, был днем неожиданностей… Я услышал на лестничной площадке тяжелый звук шагов и догадался, что это был Азми. Этот единственный гость иногда заходил ко мне в пансионе. Однако звук шагов, приблизившись к дверям, стих. Потом потихоньку стал отдаляться. Услышав это, я догнал его у лестничного пролета и, взяв за руку, силой заставил вернуться.