Последний приют

Ходжа чуть не летал от восторга.

— Да, и некоторые из нас составят компанию нашим гостям. Хорошо, что уд мы не успели домой отправить…

Макбуле, повысив голос, сказала:

— Я, ходжа, поняла, что ты хотел этим сказать. Но увольте, я пас. Это было один раз и только по просьбе генерала. Умираю от усталости, подтяну кресло поближе к печке и буду спать.

Ходжа, изогнув еще больше свою и без того кривую шею, произнес:

— Ничего страшного, ты спи! А у меня для пробуждения спящих такие номера есть — закачаешься!

Наблюдая за перепалкой, нельзя было не удивляться тому, как эти двое за столь короткий срок стали такими закадычными друзьями.

— Нет, нет, ходжа, — сказал директор, найдя подходящий случай, чтобы оставить его, — ты должен пойти домой и лечь спать! Мы еще сможем вынести бессонную ночь, а вот ты — нет! Ты же у нас старый!

— Хорошо задел, прямо за живое, ничего не скажешь. Но не переживай, я как-нибудь потерплю. И так скоро высплюсь — засну вечным сном! — А потом, повернувшись в нашу сторону, продолжил: — Бесстыдник, конечно, но… Да храни его Аллах, если бы не этот дом культуры, протухли бы мы здесь… Да, именно протухли, другого слова нет.

Произнося это, ходжа, словно задыхаясь, поднял голову к потолку и пальцами старался ослабить воротничок рубашки.

Этот человек обладал одной странной чертой. Я огляделся — среди стольких людей он выглядел чудновато: изрытое оспой лицо, заячья губа, маленькие глазки, блестящие, как угольное ушко, выпуклый лоб. Но, несмотря на все это, когда он говорил, он так завораживал собеседника, что его лицо казалось самым прекрасным на свете. И, казалось, более красивого лица я просто не видел.

Эта ночь была ночью неожиданностей. Сидящий за одним из соседних столиков под навесом довольно плотный человек, с трудом раздвигая толпу, тяжело дыша, подошел к нам и встал напротив меня.

— Вы господин Сулейман, не так ли?

Присмотревшись, я тоже его узнал. Это был один из моих старых приятелей по лагерю — фармацевт по имени Азми. Хотя мы в то время не были очень близки, он, чуть не плача, расцеловал меня. Ему сразу нашлось место рядом со мной. По его движениям и разговору стало понятно, что он перенес инсульт. И эти слезы, наверное, тоже были результатом перенесенной болезни.

Азми после возвращения из Египта поселился в этом городе и открыл свою аптеку. По тому, как к нему относились окружающие, стало понятно, что он один из самых уважаемых здесь людей.

Азми поведал генералу о том, что я герой. Это очень испугало меня, я подумал, что они поднимут меня на смех. Ведь все мое геройство заключалось в том, что я, уложив на землю английского надзирателя, отобрал у него оружие, когда тот прикладом хотел ударить одного из моих друзей. За что нас обоих и посадили в узкий сырой подвал на две недели.

Пока на сцене пели и танцевали, Азми гладил меня, как маленького ребенка, и, не переставая, рассказывал о минувших днях. Немного успокоившись, он перешел к другим историям из лагеря Зеказик. На этот раз герои выступали в роли артистов. Он стал говорить о том, как я опять же с моим другом организовали в лагере сцену, самостоятельно оформили ее и начали ставить спектакли. Они были настолько хороши, что даже иногда приходившие посмотреть выступления английские офицеры восхищались нашим мастерством. А Азми, по его словам, ни в детстве, ходя на спектакли в театр Минасяна, ни после в Дарюльбедаи[22] не ощущал того восторга, как тогда, когда смотрел на нас в лагере. Пока он это говорил, у меня вертелся вопрос. Мне так хотелось спросить у него, в каких фруктах он находит вкус диких слив, съеденных им в детстве!

От этого театра в лагере у меня осталось несколько смешных воспоминаний. Например: играющая на скрипке под окном любимого девушка. Эту роль мы дали одному рядовому музыканту, нарядив его в женское платье. Стоя у вымышленного окна, вместо скрипки он дудел на трубе. Всякий раз, когда я вспоминаю эту картину, то не могу сдержать улыбки.

Видно, эти воспоминания и всколыхнули в его сердце переживания, которые до сих пор дремали где-то очень глубоко в душе. Вместе с тем этот театр в лагере Египта стал для нас чем-то вроде приюта. Эту сцену мы украшали с большим старанием. Даже переносили с места на место, не обращая внимания на комизм своего положения.

Господин Сервет[23], слушая истории о театре, стал смотреть на меня как на очень важного человека.

— Эх… Значит, и вы в него влюблены, — произнес он.

— А разве был в наше время в Стамбуле кто-либо равнодушный к театру? — вместо меня ответил ходжа. — Меня в свое время из-за этого исключили из Бахрие[24]… Я тогда был морским лейтенантом. Для того чтобы играть, мы собирались в районе Фатиха[25] в одном доме. Потом на нас донесли во дворец, что, мол, мы готовим заговор против султана… В жандармерии после хорошей взбучки нас отправили кого куда. Мне посчастливилось — я попал в Адану[26]. После ссылки, мотаясь по свету, я решил осесть здесь.

— Наш уважаемый ходжа Эюр Арсой произнесет речь, — сказал директор, подходя к ходже. — Пусть это будет сюрпризом.

Директор посмотрел на нас и еле слышно добавил:

— Посмотрим, над кем негодник станет издеваться на этот раз. Будем надеяться, что он не выкинет какую-нибудь глупость!..

— Ну, вы меня вынуждаете, — ответил ходжа, потирая руки. — Не знаю, о чем и говорить… И совсем без подготовки… Если разрешите, начну я, пожалуй, с директора дома культуры…

Он показал нам небольшую пантомиму, в которой безжалостно изображал директора, показывая, как он, якобы приглашая на танец барышень, потом гладит их по мягкому месту.

Директор, смотря на все это, только руками разводил, а потом, не выдержав, выкрикнул:

— Ах негодник ходжа! Клянусь Аллахом, я тебе тоже подготовил сюрприз. Сейчас расскажу всем, какие глупости ты творишь в твои-то годы…

Ходжа сразу прервал свое выступление.

— О Аллах! — воскликнул он и стал артистично кидаться то в один, то в другой угол сцены.

Все засмеялись. Проигнорировав наш стол, ходжа сел за столик начальника уезда.

— Послушай, ты вроде как пошутил, а ходжа так испугался, так смутился, честное слово, — сказал начальник уезда директору.

— Разве у него осталась совесть, чтобы смущаться? Набедокурил, а теперь боится, что все расскажу…

— Да бросьте вы, не надо, господин директор.

— Да разве я на такое способен, дорогой мой! Просто решил пошутить. Хотел немного припугнуть, а он не оставил возможности насладиться…

Тут директор опять вспомнил обо мне.

— Слушай, дружище! Дай я тебя познакомлю с начальником нашего уезда!

Теперь все мы были у стола начальника уезда. Азми опять стал рассказывать о лагере Зеказик. Как он однажды с другом решил совершить побег, но англичане их схватили и три дня продержали в яме.

— Хромата моего друга и моя плохая речь — это последствия того случая, — объяснил он.

Пока он говорил, я услышал, как ходжа произнес странные слова:

— В своей стране одно, а на чужбине — совсем другое. Куда побежишь?!

На эти слова никто не обратил внимания, однако я после этого стал внимательнее присматриваться к нему.

— В этом лагере мы организовали театр, — продолжал рассказывать Азми. — На руках у нас не было текстов пьес, поэтому записывали то, что помнили наизусть, и декорации тоже по памяти делали. Наш театр прославил этот лагерь.

Когда завели разговор о театре, страдания господина Сервета возобновились. Он поднялся со своего места и, подойдя ко мне, хотел было о чем-то спросить, но и на этот раз ходжа влез в разговор.

Прошлое со своими запахами и надеждами окутало нас. Я не узнавал себя.

— Мы смогли уйти намного дальше, чем можно было надеяться, — прошептал я ходже на ухо ответ на заставивший меня задуматься вопрос.

На этот раз он на меня посмотрел. В его глазах читалось глубокое сострадание. Мы словно были опьянены каким-то неизвестным напитком. Прошлое, как кинолента, проплывало перед нашими глазами и таяло. Все это и повлекло за собой самое непредвиденное — ходжа и господин Сервет решили поставить пьесу. Это решение они приняли под запах свежезаваренного чая и сырных бубликов, подогревающихся на печи. В результате эта ночь стала незабываемой. Все стали самими собой. Все были детьми.