Страница 9 из 10
Родина встречает меня настороженно. На границе – огромная очередь автомобилей, жаждущих покинуть страну. Всё правильно: чем меньше женщин и детей останется под бомбами, тем легче будет военным и пожарным. И тем больше внимания и помощи врачи смогут оказать солдатам и тем, кто не в состоянии эвакуироваться.
Из-за комендантского часа вынужден остановиться и провести ночь в гостинице. Двигаюсь медленнее, чем предполагал. Лишь на третий день пути добираюсь до своего районного военкомата.
В здание не пробиться – его осаждают толпы добровольцев, желающих с оружием в руках защищать свою землю… Приходится приложить усилия, чтобы наконец-то получить направление в госпиталь неподалёку от линии фронта. Жаль, что не на передовой. Но приказы в военное время не обсуждаются.
Противник постепенно подбирается к городу, пытается взять его в кольцо. Но мы не сдаёмся и не сдадимся. Мы – на своей земле. Нам некуда отступать, за нами – родители, жёны и дети. Мы отстаиваем их жизни, их будущее, право на существование всего нашего народа. И мы непременно победим!
Плотность обстрелов и количество раненых растёт. Всё чаще к нам привозят гражданских. Чудовищно, что страдает столько мирного населения…
Старушке – девяносто два года. Она у нас третий день. Ранение средней тяжести, но сердце справляется плохо. Вся семья погибла у неё на глазах, и женщина очень страдает. Но держится молодцом, показывая другим пример, как нужно цепляться за жизнь.
- Внучок, ты уж обязательно вылечи меня, – хватает меня за руку во время обхода и заглядывает в глаза. – Я Вторую мировую пережила, и эту должна пережить. Я непременно должна увидеть, как судят этих супостатов… Хочу уйти на тот свет, зная, что ироды, убившие моих внуков и правнуков, наказаны и получили по заслугам.
Раненых всё больше. Впервые сталкиваюсь с постулатом медицины катастроф: если невозможно оказать помощь всем нуждающимся, то необходимо помочь в максимально короткие сроки как можно большему количеству пострадавших, имеющих шанс выжить. Об этической стороне сортировки задумываться страшно. Возможно, мне не хватает опыта, но кажется, что вероятность уцепиться зубами и остаться на этом свете есть у каждого.
- На вторую горбольницу сбросили авиабомбу! – кричит интерн, дежурящий в приёмном отделении. – Часть везут к нам.
- Почему к нам? А куда мы будем ребят с передовой принимать? – ворчит заведующий отделением майор Максименко. – Бардак!
- Товарищ майор, приказано принимать гражданских.
И без приказа все понимают масштабы трагедии. Вторая горбольница – огромное современное девятиэтажное здание. В мирное время там получают лечение до тысячи пациентов. Если к этому добавить медперсонал и людей, которые прячутся в подвалах больницы, то, по грубым прикидкам, пострадать могло гораздо более тысячи человек.
Почти сразу становится ясно, что оказать помощь всем поступающим мы не в силах. Травмированных слишком много.
Самое страшное в жизни – смотреть в глаза умирающему человеку и видеть в них мольбу о помощи и надежду. И, превозмогая отчаяние, колоть обезболивающее и оставлять умирать. Потому что по всем признакам шансов выжить у него немного, а я обязан помочь тому, у кого их больше. Чудовищно…
- Куда ребёнка? – басит Максименко. – Совсем обалдели? У нас военный госпиталь, а не детская больница!
- Так ведь не довезём же, – устало оправдывается фельдшер “скорой помощи”.
Парень, как и я, ещё молод и мечтает помочь сразу всем.
- Вези в детскую! – приказывает Максименко, но всё же осматривает малыша и добавляет обречённо. – Всё равно мы ему не поможем…
Мы не всегда понимаем причины своих поступков, не всегда потом можем объяснить, что именно побудило нас совершить то или иное действие. Наклеив стикер с пометкой на очередного раненого, я бегу за этим ребёнком.
- Погоди, – останавливаю фельдшера. – Я его возьму.
- Спасибо, – парень поднимает на меня глаза, полные надежды, будто это – его родной сын.
- Доценко! – ревёт начальник. – Я запрещаю! Приказываю следовать инструкции!
- Товарищ майор, под мою ответственность! Разрешите попробовать?
- Не разрешаю!
Но я его не слушаю и тащу носилки в сторону операционных. Получить выговор, ослушавшись приказа, – ерунда по сравнению с воронкой, закручивающейся внутри при мысли, что счёт у малыша идёт на минуты.
У него почти нет шансов… Это пресловутое “почти” я добавляю для самоуспокоения. Потому что Максименко, скорее всего, прав. У него куда больше опыта, и старожилы говорят, что на их памяти он ещё ни разу не ошибся в прогнозах и диагнозах…
Но я не сдаюсь. Где-то на периферии сознания царапает мысль, что пока я вожусь с этим малышом, я мог бы помочь нескольким более лёгким пациентам. Возможно, у них были шансы, и я не имел права отдавать предпочтение безнадёжному малышу. Но я не могу… просто не могу отпустить его так просто на тот свет, не попробовав удержать на этом.
Я – врач, я не верю в ангелов и прочие потусторонние силы. Я привык полагаться на себя и науку. Но готов поклясться, что за моей спиной мелькает прозрачное белое облако, я различаю шуршание крыльев, и кто-то незримо поддерживает мою руку, направляя и не давая совершить неверное движение.
- Асистолия! – отскакиваю от стола, краем глаза замечая, как ангел перелетает за спину анестезиолога.
Я схожу с ума?
Отвратительный монотонный звук, который я слышал уже много раз, рвёт внутренности на части.
- Разряд!
Гипнотизирую прямую линию на мониторе. Ну же! Держись! Возвращайся к нам! В этом мире так много замечательного, чего ты ещё не видел.
Замираю и не дышу, пока линия не начинает извиваться снова.
- Работаем!
Час, два, три... Стараюсь не думать, скольким мог бы оказать помощь за это время. Покидая операционную, не чувствую удовлетворения. Потому что шанс по-прежнему – один из тысячи. Я сделал всё, что мог. Моя совесть перед малышом чиста.
Максименко уже не слышно – он в операционной. Говорят, он волшебник. Но и волшебники иногда бессильны. И даже самые непогрешимые, бывает, ошибаются.
Двое суток без отдыха и сна. Чудовищный марафон. Когда прихожу в себя, плетусь в кабинет Максименко за выговором. Ослушаться командира в военное время, нарушить инструкцию – это серьёзное преступление, я признаю свою вину. И даже не знаю, было ли это не напрасно. Пока выслушиваю справедливые вопли заведующего отделением, в голове крутится только одна мысль, которую рискую озвучить не сразу:
- Товарищ майор, а что с мальчиком?
Он тут же меняется в лице и смягчается.
- Тяжёлый, но стабильный, забрали сегодня медицинским поездом. Может, случится чудо и выкарабкается. Живучий оказался…
И тут же снова переходит на крик:
- Но это ничего не меняет!
Глава 7
Лиза
Свет включается постепенно. Окружающие объекты долго не хотят обретать чёткость. Звуки гудят в голове, многократно перекрикиваясь с собственным эхом.
Левая рука в гипсе. Мозг фиксирует эту информацию с одобрением: левая – это хорошо, правая была бы куда хуже.
По ощущениям, мне вспороли живот и выпотрошили все внутренности, а на их месте развели костёр. Это беспокоит сильнее всего, ведь без внутренностей жить невозможно. Здоровой рукой аккуратно провожу поверх одеяла. Это исследование не даёт мне никакой новой информации. Боль отнимает все силы, и я снова проваливаюсь в какую-то тягучую серую субстанцию.
Прихожу в себя от ощущения чужих рук на моём теле. Откуда-то знаю, что мне делают перевязку. Хочу спросить, что со мной и где Ваня, но получается только шипеть. Приятный женский голос что-то произносит, но звуки множатся, и никак не получается уловить суть.
Лишь спустя время удаётся рассмотреть помещение, в котором я нахожусь. Очевидно, это больничный коридор. Вдоль стен стоят кровати. Это значит, что количество пациентов намного превышает вместимость больницы. Или просто соблюдают правило двух стен? Стоп. Это наша больница? Или какая-то другая?