Зимний сад

– Думаешь, это имеет значение?

От жесткости в ее голосе Нина опешила.

– Думаю, нам нужно верить, что он поправится.

– Он в палате номер четыреста тридцать четыре. Иди, он тебя ждет.

Нина глубоко вдохнула и вошла в палату. Кроме гула приборов, не было слышно ни звука.

Еле сдерживая слезы, она медленно подошла к отцу. Казалось, будто его, взрослого мужчину, уменьшили и положили в детскую кроватку.

– Нина, – сказал отец неузнаваемым голосом, осипшим и слабым. Лицо его поражало неестественной бледностью.

Она изобразила улыбку, надеясь, что он сочтет ее искренней. Папе всегда было важно, чтобы люди радовались и смеялись, и она не хотела ранить его своей болью.

– Привет, папочка. – Она уже много лет не звала его так, и сейчас это обращение из детства вырвалось неожиданно для нее самой.

Он понял это – понял и улыбнулся. Но это была блеклая, слабая тень его прежней улыбки. Нина наклонилась и вытерла с его губ каплю слюны.

– Я люблю тебя, папочка.

Тяжело дыша, он сказал:

– Я хочу… домой.

Ей пришлось нагнуться еще ниже, чтобы расслышать его шепот.

– Тебе нельзя домой, пап. Здесь о тебе заботятся врачи.

Он крепко сжал ее руку и произнес:

– Умереть дома.

Нина не смогла сдержать слезы. Они потекли по щекам, закапали на белый пододеяльник, оставляя темные пятна, похожие на лепестки.

– Тише…

Он смотрел на нее, по-прежнему тяжело дыша. Она видела, как померк его взгляд и как ослабла в отце воля к жизни, и это ранило ее даже больше тех страшных слов.

– Будет нелегко, – сказала она. – Сам знаешь, как Мередит любит следовать правилам. Она захочет, чтобы ты оставался в больнице.

Он грустно улыбнулся, пустив слюну, и ее пронзила боль.

– Ты не любишь… когда легко.

– Точно, – тихо сказала она, с горечью осознавая, что больше никто не сможет понять ее так хорошо, как он.

Он закрыл глаза и медленно выдохнул. На секунду Нина решила, что потеряла его, что он внезапно угас во тьме, но приборы продолжали гудеть. Значит, он еще дышит.

Она рухнула на стул возле кровати, догадавшись, почему он обратился с просьбой именно к ней. Вывезти его домой против воли врачей могла бы и мать, но Мередит никогда бы ей этого не простила. Папа всю жизнь старался пробудить несуществующую любовь между дочками и женой и даже теперь не готов был сдаваться. Ему оставалось только рассказать ей о своем желании и надеяться, что она сможет помочь. Нина вспомнила, как часто он звал ее «моя бунтарка», «мой чертенок», как гордился ее решимостью всегда идти в атаку.

Конечно, она выполнит его просьбу – возможно, последнюю в его жизни.

Той же ночью, когда с папиной выпиской все было улажено, Нина вышла на темную парковку больницы. Она забралась в арендованный автомобиль и долго сидела там, стараясь отойти после ссоры с Мередит. Хотя Нина и добилась своего, эта победа далась ей очень непросто. Наконец, тяжело вздохнув, она завела двигатель и поехала прочь от больницы. Снег рисовал узоры на лобовом стекле – то исчезал, то снова появлялся под взмахами дворников. Но даже несмотря на плохую видимость, на подъезде к «Белым ночам» у нее перехватило дыхание.

Дом, стоявший между рекой и холмами, на фоне заснеженной долины казался как никогда прекрасным и причудливым, а рождественские огни вызывали мысли о волшебстве. Родной дом всегда напоминал Нине о детских сказках – с их темными силами, прекрасными принцами и каменными львами. Словом, он напоминал ей о маме.

На крыльце Нина стряхнула снег с кожаных походных ботинок и отворила дверь. Прихожая была забита пальто и обувью. На кухонной столешнице скопилось целое кладбище из кофейных чашек и грязных тарелок. В медном самоваре, мамином сокровище, отражался яркий свет люстры.

Мередит стояла одна в гостиной и смотрела на камин.

Нина видела, насколько та сейчас беззащитна. Как фотограф, она подмечала детали: дрожащие руки, усталый взгляд, напряженную спину.

Она подошла к сестре и обняла ее.

– Как мы будем без него? – прошептала Мередит, прижавшись к ней.

– Плохо, – только и ответила Нина.

Мередит вытерла слезы, резко выпрямилась и отстранилась, будто внезапно поняла, что допустила непозволительную слабину.

– Я останусь на ночь. На случай, если маме нужна будет помощь, – сказала она.

– Лучше я сама с ней побуду.

– Ты?

– Да. Как-нибудь справлюсь. А ты иди и займись любовью с красавцем-мужем.

Мередит нахмурилась: сейчас она не могла даже помыслить о наслаждении.

– Ты точно справишься?

– Точно.

– Хорошо. Я заеду к вам рано утром, подготовлю все к папиному возвращению. Его должны привезти в час, ты помнишь?

– Помню, – сказала Нина, провожая Мередит к выходу.

Едва сестра успела уехать, она взяла с кухонного стола рюкзак и сумку с камерами и поднялась по узкой и крутой лестнице на второй этаж. Миновала спальню родителей и зашла в их с Мередит бывшую детскую. На первый взгляд здесь все было одинаковым: две кровати, два письменных стола, два белых шкафа, но стоило присмотреться – и становилось ясно, что в комнате жили очень непохожие девочки, которым предстояло пойти совсем по разным дорогам. Даже в детстве у них было мало общего, а спектакль, насколько помнила Нина, стал их последней совместной затеей.

Тот день и для Мередит, и для матери стал переломным. Сдержав слово, Мередит больше не слушала ее сказок, но выполнить обещание было нетрудно: мать сама перестала рассказывать их. Нина ужасно скучала по ее сказкам. Она обожала слушать о волшебном дереве, Снегурочке, заколдованном водопаде, крестьянке и принце. Прежде, в те редкие вечера, когда мама уступала их уговорам, Нина завороженно слушала ее голос, убаюканная знакомыми переливами фраз. Все сказки мама знала наизусть, никогда не обращалась к книгам, однако от раза к разу в них не менялось ни слова. Она говорила, что все русские хорошо умеют рассказывать.

После случая со спектаклем Нина с папой не раз пытались заделать брешь, пробитую обидой Мередит и гневом матери. Разумеется, все было тщетно, и к одиннадцати годам Нина стала понимать почему. К этому времени мать столько раз ранила ее чувства, что ей тоже пришлось от нее отстраниться.

Покинув бывшую детскую, она закрыла дверь.

Затем вернулась к спальне родителей и постучала:

– Мам? Хочешь поесть?

Ответа не было. Нина постучала еще раз:

– Мам?

Опять тишина.

Она открыла дверь и вошла. Спальня, где царила идеальная чистота, была обставлена очень сдержанно: широкая кровать, антикварный комод, старенький русский сундук и, наконец, шкаф, забитый томиками романов, которые мать читала для книжного клуба.

Самой матери в комнате не было.

Нина нахмурилась и отправилась вниз, попутно окликая ее. Она уже начала было волноваться, но потом случайно выглянула в окно.

Мать сидела на скамейке в зимнем саду и глядела на свои руки. Кованую изгородь обвивала рождественская гирлянда с крошечными белыми огнями, из-за которых сад напоминал волшебный ларец, светящийся в темноте. В легком снегопаде все предметы казались похожими на мираж. Нина взяла в прихожей пальто и теплые сапоги, быстро оделась и вышла на улицу, стараясь не замечать, как снежинки обжигают ей губы и щеки. По этой причине она и предпочитает работать рядом с экватором.

– Мам? – Нина подошла к ней. – Не стоит тебе тут сидеть. На улице холодно.

– Это не холод.

Ее голос выдавал непомерную усталость, и Нина поняла, как сама вымоталась за этот ужасный день и сколько всего еще предстоит им завтра. Она села рядом с матерью на скамейку.

Казалось, они молчали целую вечность. Наконец мать заговорила:

– Твой отец считает, что я не смогу пережить его смерть.

– А ты сможешь? – простодушно спросила Нина.

– Сердце человека способно выдержать невообразимые вещи.

В этом Нина не раз убеждалась, путешествуя по миру. Как ни парадоксально, именно такой смысл несли в себе ее снимки воительниц.