По степи шагал верблюд

– Как работать? Не могу. – Федор с досадой разводил руками и показывал на несгибающееся колено.

– Ниче, дядь Федь, ты будешь показывать, а мы с Гринькой лопатами шурудить. – Детскому энтузиазму могли позавидовать строители Великой Китайской стены.

В начале мая он переехал в облюбованную комнатушку в княжеском флигеле, возобновил занятия китайским с непоседливой княжной Дарьей Львовной, снова взялся за деревяшки, к лету начал выходить в сад, пестовать свой волшебный мирок, окучивать грядки и подстригать замысловатыми зигзагами расшалившиеся кусты. К лету все жизненные функции в непоборимом организме бывшего подданного Поднебесной империи пришли в соответствие с медицинскими справочниками, но Федор не радовался третьему рождению. Чем больше времени проходило с того злополучного дня, когда его оклеветал бездушный Сабыргазы, тем меньше надежды на оправдание и искупление.

В те минуты, когда Федор беспристрастно заглядывал в собственные планы и мечты, он признавался, что не желал бы иной судьбы, кроме тихой жизни в Новоникольском, каждодневных простых хлопот, шепелявого щебета непременных Кольки и Гриньки под локтем, цветущих азалий и гладиолусов, которым не нарадуется добрая Елизавета Николаевна. И чтобы рядом порхала вездесущим призраком Глафира, ее духи, ее улыбка, ее пирожки с гусиной печенкой, аккуратно доставляемые по понедельникам. Но ведь она рано или поздно выйдет за своего Семена, а значит, запрется с ним в отдельной избе. Вообще‐то страдалец мог бы серьезно помешать их счастью, раскрой он рот по поводу коротышки Егора и его прохиндейских делишек с караванщиками. Но тогда пострадает и его Солнце, его Саоцин-нян[38], будет плакать, тайком утирать раскрасневшийся носик, расплескивать грусть из огромных серо-голубых озер, а главное – возненавидит своего верного лопоухого рыцаря. Так не годится. А пожаловаться властям на Егора и не затронуть Семена не получится.

Как назло, счастливый жених, наведываясь в село, будто нарочно проверял Федора на прочность: то передразнивал его смешные слова без окончаний и все время выбирал обидные, про физиологию, то подкарауливал у ворот и начинал расспрашивать, куражась, нравятся ли китайцу русские девки да не надумал ли тот жениться.

– Глянь-кась, Федька, какие сиськи у Машки вымахали, торчат, что твоя гора Гималай. Вот ты бы в них зарылся с головой, и никто бы не нашел – ни медведь, ни караван-баши.

– Мы так не говорить про женщина. – Федор против воли краснел и с трудом сохранял улыбку на лице, которая, по его понятиям, являлась неотъемлемым атрибутом хорошего воспитания.

– А че не говорить‐то? Сразу к делу приступаете? И то верно. А как оно у вас заведено? До свадьбы можно?

– Я не понимать, извините. – Оскорбленный китаец уходил с гордо поднятой головой, хотя смысл намеков, подчеркнутый сальной улыбочкой и недвусмысленными жестами, не оставался для него загадкой.

Если рядом случалась Глафира, Семен Федора не задирал, проходил мимо, гордо подняв красивую голову. Многое в его поведении подсказывало, что он догадывался о неравнодушии княжеского садовника к своей невесте: или хозяйская походка вразвалочку – мол, любуйся, какова моя краля, или повелительный взгляд, которым он оглаживал гибкую спину зазнобушки, или пренебрежительная усмешка в сторону несчастного свидетеля своего баснословного незаслуженного везения.

Но Семен в Новоникольском появлялся наездами, все время промышлял где‐то, а Федор с Глафирой снова каждый день проводили бок о бок. Она в гостиную – он бежит с новой метелкой, она на двор трясти перины – он подставляет едва зажившее плечо. И чаевничали вместе, и в лазарет таскали тяжелые корзинки, куда Елизавета Николаевна умудрялась напихать всякой всячины для больных и немощных, и на лавочке сидели под поспевающими сливами, любовались закатами и неспешно, трудно беседовали о смысле жизни.

– Я хотеть честный, чтобы не больно умирать. Так плавильно? – спрашивал Федор.

– Не совсем, – серебряным колокольчиком разливалась Глафира. – Правильно будет: я хочу быть честным, чтобы… чтобы не стыдно было жить.

Федор повторил. А в конце добавил с вопросительной интонацией:

– Не стыдно перед люди?

– Перед людьми. А еще лучше – перед миром.

– Чтобы не стыдно было жить перед миром.

Глафира рассмеялась:

– Феденька, так не надо говорить. Давай про что‐нибудь попроще. Вот про капусту, например.

– Я не хочу жить как капуста, а хочу как роза. Так хорошо?

Глафира снова рассмеялась:

– Правильно, но ты лучше так все равно не говори. Ладно?

Федор удивленно приподнял брови, отчего его глаза стали как две черносливинки, отсвечивающие глянцевой спелостью. Он так и не понял, какая именно ошибка крылась во фразе, но раз Глафира утверждала, то, разумеется, ее лопоухий рыцарь не станет так выражаться. Над головами последний солнечный луч прощально подмигнул утомленной жаром черепице, рассыпав слюдяные капельки по цветочным горшкам, выставленным подышать на широкую террасу. Речка окрасилась сначала всеми цветами радости, потом тревоги и наконец уснула в сизо-серой колыбели.

– Мне пора домой, Федя.

– Я можно довожать?

– Что делать?

– Ходить вместе, чтобы ты не страшно. – Находчивый китаец научился быстро подбирать фразы и менять в них слова.

– Можно. Но зачем? Я всю жизнь хожу туда-сюда и никого не боюсь.

– Я хочу побольше говорить с тобой.

– Ну пойдем поговорим. – Глафира не позволила бы другому парню провожать себя вдоль поселка: не к лицу незамужней, но Федя – он не все, он родной, приблудившийся, выхоженный, ему можно. Да никто и не подумает дурного. Все жители села умиляются, глядя на китайского приемыша, как окрестил его за глаза меткий люд.

Улица побулькивала разными приятными хлопотами: хозяйки варили варенье из малины и ранних яблок, кричали на детей, доили коров, мужики рубили дрова, топили бани, жизнь лилась из открытых настежь окон и смешивалась с ароматом самосада и поспевающих груш.

– Мне тоже надо варенье варить, поспешу. – Глафира все‐таки застеснялась чужих глаз, ощупывающих ее в паре с китайским проводником, и заспешила домой.

– Я могу помогать.

– Не надо.

– Я хочу помогать.

– Не надо, Феденька, завтра увидимся и поговорим. – Она быстро повернулась и побежала, а Федор остался один посреди улицы, где у каждого находилось дело, дом, хозяйство, кроме него одного. Он понуро поплелся назад к княжескому особняку и до ночи яростно полол и вскапывал непослушные грядки.

В конце лета снова приехал Семен. Решительно настроенная Глафира встретила жениха неласково. Маменька Аксинья Степановна уже не раз грозно сдвигала брови, хмыкала, намекала, что засиделась дочь в девках:

– Глупая ты, Глашка, как есть глупая. Всех приличных женихов расхватают, с кем останешься? Зачем Митрофанову от ворот поворот дала? Зачем с Савелием не была ласкова? Так и хочешь всю жизнь с мамкой куковать?

– Да мне и с вами неплохо, маменька, – попыталась обороняться дочь, – ведь никто не сватался как положено, только на вечерках хороводились. Что ж мне, на шею вешаться?

– Не сватался, потому что ты морду воротишь. А поласковей бы посмотрела, они бы как миленькие прибёгли. А то ходишь со своим Сенькой, а толку‐то нет. Он везде тебя и ославил, теперь кажный думает про тебя что хочет.

– Неправда, – вспыхнула Глафира, – ничего такого не думают. А разве уж и поговорить нельзя промеж собой нам с Сеней? Я и с другими вон разговариваю.

– С кем? С Федькой-китайцем? Так и иди за него. Он надышаться на тебя не могёт, – то ли в шутку, то ли всерьез кинула мать.

В тот раз Глаша убежала и после два денечка дулась на маменьку, чаю вечером не пила, сопела и отворачивалась. На третий день отошла. И жизнь покатилась привычным колобком от зайца к волку, от волка к медведю и так дальше. Тем не менее затаенная злость то ли на Семена, то ли на маменьку, то ли на себя жгла под ситцевой кофточкой, точила, проникала в плоть, как прожорливый червяк вгрызается в спелую мякотку, и догрызла до самого обидного, что требовало немедленных объяснений.

38

Саоцин-нян – в поздней китайской народной мифологии богиня хорошей погоды.