Моё сводное наваждение

Из-за папиного взгляда на Мирона я как-то упускаю из виду, что он и мне намекнул о каких-то других переживаниях. И сейчас, сразу после завтрака, мы направляемся в его кабинет, потому что он хочет со мной о чем-то поговорить. Я волнуюсь. Из головы совсем вылетело, что он должен был встретиться с моим преподавателем по фортепиано. Возможно, речь пойдет именно об этом?

— Люба, как ты уже, должно быть, догадалась, я общался с Эльвирой Львовной. Поэтому хочу у тебя спросить: тебе нравятся уроки по фортепиано?

— Конечно, — выдыхаю я, присаживаясь на небольшой диванчик.

— Точно? Я к тому, что Эльвира сообщила мне, что какое-то время ты ходила на вокал, а затем твоя мать захотела, чтобы ты перевелась на фортепиано. Также твоя учительница заметила, что ты по этому поводу огромной радости не испытывала. А вот когда училась петь... Люба, Эльвира настаивает, что ты учишься совсем не тому делу. Настаивает на том, что у тебя от природы прекрасный голос и талант к пению. Поэтому я спрошу по-другому: тебе нравится играть на фортепиано, потому что так решила твоя мать?

Сердце бьется так быстро, что я с трудом могу дышать. Если я скажу ему правду, он наверняка прекратит финансирование моих занятий, а это, в свою очередь, расстроит мою маму. Она убеждена, что я должна заниматься всем тем, чем занимаюсь, и как она отреагирует, если я прекращу?

— Я... Понимаешь, пап... мама, она...

— Дочка, — останавливает он мои бессвязные объяснения и садится рядом, обхватывая своими пальцами мои наверняка холодные ладони. — Забудь о маме и ее желаниях, забудь обо мне. Обо всех. Загляни в себя и ответь, опять же самой себе, ответь честно, чем ты любишь заниматься больше всего на свете, чему бы хотела посвятить свое время, себя?

— Пению, — выдыхаю я, даже не задумавшись как следует. Наверное, потому что уже давно ответила себе самой на этот вопрос.

— Хорошо, — ласково улыбается папа, чуть крепче сжимая мои руки. Его тепло успокаивает мое сердце, выравнивает дыхание. Неужели, папа не видит ничего дурного в таком занятии? Неужели поддержит меня? Как же боязно и одновременно соблазнительно в это поверить. — Знаешь, солнышко, — продолжает папа, но быстро оговаривается: — Простишь мне мою фамильярность? Я так тебя называл, когда ты была совсем маленькой. Наверное, ты и не помнишь...

— Не помню, — смущенно улыбаюсь я, опуская глаза.

— Люба, мне очень жаль, что я однажды решил, что проще будет оставить твое воспитание твоей маме, чем отстаивать тебя. Я был молод и глуп, у меня самого были родители не лучше твоей матери. Нет, я не хочу ее как-то оскорбить, она вырастила замечательного человека. Очень добрую, нежную и скромную девочку. Так вот. Согласись, у нас у каждого своя голова на плечах. Согласна?

— Да.

— Я жалею, что пошел на поводу у родителей, жалею, что слабовольно отгородился от возможных проблем. А знаешь, почему? Потому что обрек также в будущем жалеть о чем-то свою собственную дочь. Прости, солнышко, что меня не было рядом все это время раньше, прости, что не отстаивал твои интересы, прости, что вовремя не объяснил, что самое главное в жизни — быть самим собой, а уже потом все остальное. Я вижу, как прочно в тебе сидит воспитание Эвелины. Как оно иногда душит тебя. Не позволяет выражать собственное мнение, сковывает... Но я уже не в силах что-либо исправить, к сожалению, свой шанс я упустил. Но я знаю того, кто может...

— Кто? — сиплю я, потому что горло сковал спазм.

— Ты.

Мне ужасно приятно слышать то, что он в меня верит. Мне нравится идея управлять своей жизнью самой, но это также и пугает. Потому что я не могу заранее знать, к каким последствиям приведет меня то или иное решение...

И я осмеливаюсь сказать об этом отцу, на что он мне тепло улыбается и говорит:

— Этого, солнышко, никто знать не может. И твоя мать ошибочно считает, что это так. Не знаю, обманывает она только тебя или себя тоже. По мне, это выглядит как принудительное воплощение своих грез в ребенке. Но давай сосредоточимся на тебе. Ответь мне честно, какими из тех занятий, что ты посещаешь, ты бы хотела продолжать заниматься?

— Я...

— Прости, — вновь улыбается он. — Кажется, я неосознано тоже начал на тебя давить. Давай поступим так: ты все обдумаешь, рассмотришь с разных сторон — никакой спешки, солнышко, — а затем и решишь, на что ты хочешь тратить свое время. Я поддержу любое твое решение, обещаю.

— А... а как же мама? Боюсь, она будет против любых изменений...

— Пусть, — легко пожимает он плечами. — Это твоя жизнь, Люба, не ее. И потом, теперь у тебя есть я. Хоть и не своевременно, но я более чем готов отстаивать настоящие интересы своей дочери. Даже против такого соперника, как твоя мама. Не думай о ней. Не думай ни о ком, кроме себя. Договорились?

— Да, — выдыхаю я.

— Отлично, — улыбается папа и касается губами моего лба. — Люблю тебя. А теперь иди, начинай обдумывать, — широко улыбается он в конце.

— Спасибо, — искренне благодарю я.

— И тебе спасибо.

Я выхожу из кабинета отца, пребывая в некотором замешательстве и в то же время чувствуя некое предвкушение. Неужели я в самом деле могу посвятить себя вокалу, и только ему? А в свободное от занятий время — сочинять? С ума сойти! Хотя фортепиано мне нравится. Нравится мне и Эльвира Львовна. Надо же! Не представляла, что она так неравнодушна к моей судьбе... Не верится. Просто не верится, что я могу изменить жизнь так, как хочу сама...

И тут я чувствую чей-то взгляд... Поднимаю глаза выше по лестнице и вижу сидящего на одной из ступенек Мирона. Мое сердце уже привычно совершает прыжок с переворотом, а в ушах начинает звенеть кровь. Я по-прежнему не имею желания с ним общаться, ну то есть я всеми силами убеждаю себя в этом, а он, похоже, настроен на разговор. Поднимается на ноги и преграждает мне дорогу:

— Фенек...

— Я просила тебя не называть меня так, — говорю я не так уверенно, как хотелось бы, но затем напоминаю себе, что он эгоист, и поднимаю подбородок повыше: — Но очевидно, ты по-прежнему думаешь лишь о своих желаниях. Так что...

Пытаюсь быстро проскочить в просвет между ним и перилами, но он выставляет руку, обхватывая пальцами отполированный деревянный поручень, и тут же проделывает второй рукой то же самое, захватывая меня в плен. Его теплое дыхание так близко, что я чувствую, как от него шевелятся мои волосы у виска. Боюсь повернуться к нему лицом, потому что обязательно утону в синеве его глаз, и тогда... Тогда я точно не смогу думать связно. У меня уже не очень выходит, потому что его близость слишком волнует...

— Мирон, — требовательно выдыхаю я, но голос предательски дрожит.

— Лю. Так можно тебя называть?

— Наверное, да. Что тебе нужно, Мирон?

— Поговорить.

— О чем? Неужели, раскаялся в содеянном?

— Я не жалею, что обманывал тебя, Люб. И не пожалею, не жди. Это помогло мне тебя узнать, и я этому рад.

— Тогда нам не о чем говорить, — толкаю я его руку своими двумя в попытке вырваться из плена, но он тут же обхватывает пальцами мои плечи, разворачивая меня лицом к себе и прислоняя спиной к перилам.

— Но я жалею, что ты узнала об обмане вот так. Я честно планировал тебе обо всем рассказать, просто ждал подходящего момента.

— Дождался. Поздравляю. Теперь твои друзья знают, какая я дура.

— Да плевать на них! — скрепит он зубами, кажется, начиная выходить из себя. И тут...

— Мирон! Что ты делаешь? — звучит со второго этажа взволнованный голос Никиты. — Люба, тебе больно?

— Исчезни, Ник, — бросает Мирон, не глядя на брата.

— Отпусти ее! Иначе, я...

— Я сказал: исчезни! — громче рявкает Мирон.

Никита замирает на секунду, как от удара: личико бледнеет, губы обиженно поджимаются, но он упрямо спускается к нам.

— Вот! — не выдерживаю и я, начиная шипеть в лицо Мирону. — Тебе плевать на всех вокруг! Ты переживал, что я обижу нашего брата, а сам раз за разом его расстраиваешь! Он тянется к тебе, а ты отталкиваешь его снова и снова! Отпусти меня и попробуй для разнообразия подумать о ком-то, кроме себя!