На шесть футов ниже (ЛП)

Ты облажалась.

Шесть тебя ненавидит.

Ты ненавидишь себя.

Мой гнев на себя вырвался из горла в виде рыка. Рыдания сотрясали мое тело, слезы заливали лицо. Мне нужна была эта разрядка. У меня не было наркотиков, которые могли бы мне его дать. Но ненависть к себе заползала мне под кожу, как болезнь, которую нужно было вырезать из моей плоти.

Я схватила старую, пыльную корзину и стала перебирать содержимое на полу, ища что-нибудь — что угодно — чтобы дать мне облегчение, в котором я отчаянно нуждалась. Именно тогда я увидел блеск серебра на дне.

Я схватила лезвие и, не раздумывая ни секунды, приложила его к коже, надавив достаточно глубоко, чтобы появилась струйка крови, а затем провела им прямо по коже, открывая старые шрамы и создавая новые. Я делала это снова и снова, пока на моем запястье не появилось шесть линий подряд. Каждая из них была глубже предыдущей.

Я так крепко держала бритву, что она порезала мне руку, прямо вдоль сустава указательного пальца.

Боль, конечно, была, но ее было не так тяжело переносить, как тяжесть моих ошибок — вот почему мне нужна была разрядка.

Сочетание онемения и жжения вызвало мурашки по коже. Облегчение нахлынуло, когда кровь быстро потекла по моим запястьям. Я вскрикнула и выронила лезвие, затем снова поднесла флакон со средством для снятия лака к носу и сильно вдохнула.

Сквозь головокружение мне показалось, что стало лучше. Голоса затихали, заглушаемые потерей сознания.

Я теряла чувствительность и ускользающую власть над реальностью, пока нюхала флакон и концентрировалась на каплях красного цвета, стекающих с запястья на белый виниловый пол. Мои рыдания отражались от стен в моей крошечной ванной комнате.

Я почувствовала его запах раньше, чем услышала, но мои ноздри горели, а к горлу подкатывала тошнота. Всякий раз, когда я отключалась от кайфа, мои чувства возвращались ко мне медленно, не все сразу. Это было похоже на то, как будто мой мозг приучал себя не испытывать слишком много чувств сразу.

— Мира, — сказал он, в его голосе прозвучала печаль. — Ты здесь?

С закрытыми глазами я пролепетала:

— Где здесь?

Он вздохнул, и я поняла, что нахожусь в его объятиях, лежу у него на коленях.

— Что ты сделала?

— Больно. — Мои губы не могли сомкнуться после того, как я выдохнула это слово. — Лучше.

— Нет. Не лучше.

Мой мозг не мог уловить эту мысль, не мог ее обработать, довольствуясь тем, чтобы оставаться в этом кайфе как можно дольше.

Я почувствовала его прикосновение к своей руке.

— Ты можешь встать? Мне нужно промыть и перевязать твою руку.

Я не ответила, просто еще больше обмякла в его руках, чувствуя себя удовлетворенной в своем обостренном состоянии.

Я снова потеряла сознание.

***

— Проснись. — Его голос звал меня во сне, приказывая мне сквозь пелену моего подсознания.

Я зашевелилась и почувствовала боль в голове. Я не хотела двигаться, не хотела, чтобы свет проникал сквозь мои веки.

— Открой глаза, — снова приказал он. Я почувствовала укол сожаления, но не была уверена, от чего это было.

Я открыла их, но через мгновение они снова закрылись, отгораживая меня от мира и его света.

— Не могу, — сказала я. Или мне показалось, что я сказала. Мой голос звучал слабо и хрипло, но губы шевельнулись, чтобы выпустить слово.

— Еще, блядь, как можешь. Открой их. — Его руки приблизились к моему лицу и сжали его. — Открой или я заставлю тебя открыть их.

Я нахмурилась, раздраженная. Но я сделала, как он просил, медленно, мои ресницы казались липкими, заставляя меня думать, что у меня тонны сонных семян вдоль линии глаз. Шесть снова смотрел на меня.

— Кровоподтек, — сказал он без эмоций, как будто ожидал этого.

Я пошевелила губами, чтобы что-то сказать, но почувствовала, что мое горло горит, когда я пыталась произнести звук. Я сглотнула и попыталась снова.

— Что случилось?

Шесть откинулся назад, подальше от меня.

— Ты действительно не помнишь?

Я покачала головой, но потом застонала от этого движения.

— Мать твою, — прохрипела я.

Шесть что-то пробормотал и слез с кровати. Я услышала звук его шагов, прежде чем попыталась сесть, упираясь локтями в кровать. Мгновенно я почувствовала боль от порезанной плоти, разрыв горящей кожи. Я уронила руки и перекатилась на бок, чтобы посмотреть на свою левую руку. Она была покрыта бинтами, сквозь марлю проступали небольшие пятна крови.

Черт. Я знала, от чего это, судя по плачущей линии точек. В памяти всплыло видение лезвия в моей руке, режущего мою кожу снова и снова. Я вздрогнула, вспомнив теплую кровь, стекающую по моей холодной руке и скапливающуюся на полу.

Я сморщила нос, почувствовала жжение и поняла, что что-то вдохнула.

Прошел целый год с того момента, как я сказала ему, что люблю его, до прошлой ночи, когда я порезалась в последний раз. Я не вдыхала еще дольше.

Я повернула голову, чтобы посмотреть на дверь своей спальни, и тут до меня донеслись звуки стука кастрюль, звон тарелок.

Я осторожно села и переместилась на край кровати, давая голове успокоиться от движения, прежде чем встать. Я двигалась, шаркая ногами по полу, поморщившись, когда мой палец зацепился за незакрепленную доску, и вышла в гостиную, приготовившись встретить Шесть.

Он опирался локтями на стойку, его голова покоилась на руках. Его лицо было обращено вниз, а верхняя часть тела глубоко дышала.

— Мне жаль, что ты это видел, — сказала я, и мои слова казались крошечными в этом пространстве.

Я видела, как напряглось его тело, прежде чем он выпрямился. Его лицо повернулось ко мне, и он покачал головой, запихивая кастрюлю в раковину.

— Это единственное, за что ты просишь прощения? — Его кулаки сжались на стойке, и со стола я могла видеть, как побелели костяшки его пальцев. Я знала, что он не причинит мне вреда, поэтому не почувствовала страха, когда он оттолкнулся от стойки и направился ко мне.

Я приготовилась к его захвату.

— Ты пыталась покончить с собой, — сказал он. Его руки обхватили мое лицо с каждой стороны. Пальцы впились в мою кожу, а его челюсть сжалась.

— Нет, — сказала я, качая головой. — Ты знаешь, что я режусь, Шесть.

— Ты не делала этого целый год. — Он сдвинулся вперед, фактически толкнув меня, пока моя спина не уперлась в стену позади меня. — Но ты порезалась прошлой ночью. И ты засунула бутылку ацетона себе в нос и нюхала, пока не потеряла сознание.

Он был так зол, так расстроен. Я попыталась притвориться, что ничего страшного не произошло.

— Смотри, — сказала я, показывая свою не перебинтованную руку. — Посмотри внимательно. Это был не первый раз, когда я резалась. — Он посмотрел вместе со мной на мою руку, увидел все белые шрамы, прорезающие плоть, прямые линии от локтя до запястья.

Его глаза вернулись к моим, в них горел огонь.

— Шесть, — сказал он.

Я посмотрела на него, не понимая.

— Шесть, — повторил он. Он вытащил из брюк перочинный нож и просунул лезвие под повязку, позволив ленте и марле упасть на пол. Он поднял мою руку на уровень моих глаз.

Шесть прямых линий, наложенных друг на друга. Я сжала кулак и увидела, как кожа натянулась на одном из свежих струпьев, почувствовала, как она пытается снова открыться.

Он покачал головой, схватил мои пальцы и разжал их.

— Прекрати, — прорычал он. — Ты видишь, что ты сделала?

Я посмотрела на него, потому что, конечно, я это видела. Шесть линий.

— Этого недостаточно, чтобы причинить мне боль, не так ли, Мира?

Он уронил мою руку и зашагал прочь. Я снова увидела гнев, заключенный в его костях, и пожелала себе такой силы. Как легко, подумала я, уметь разделять свои эмоции. Шесть был твердым, устойчивым, а я — импульсивной, слабой. Дайте мне толчок, и я оттолкнусь, прежде чем неизбежно упаду. Толкни Шесть, и он останется неподвижным.

Я прошла на кухню, взяла апельсиновый сок из холодильника и налила стакан.