Страница 28 из 98
— Как и наркотики, но ты, кажется, можешь себе их позволить.
Я услышала стук дерева о пол и скольжение металла, когда он сменил одну отвертку на другую.
— Покорми свою гребаную рыбу.
Несмотря на то, что он ругал меня, я улыбнулась. Раздраженный Шесть был сексуальным.
Я посмотрела на Генри, который выглядел так, будто излучал жизнерадостность, и вывалила в него, вероятно, слишком много рыбьего корма, не упустив из внимания тот факт, что Шесть очень тонко ушел с темы об употреблении наркотиков.
Шесть не говорил со мной о наркотиках с тех пор, как сказал, что ему это не нравится. Я особо это не скрывала, но ни один идиот не хвастался не-наркоманам, что они получают кайф.
Я делала работу для Шесть, но он не платил мне наличными. Он платил за мою квартиру, непосредственно арендодателю. На самом деле он заплатил за три месяца вперед. А еще оплатил мой счет за электричество, и каждый раз приносил продукты. Он оплачивал мои повседневные расходы, но не платил мне.
Я никогда не возражала. Сложно было сказать ему «нет», когда мне грозило выселение. Может, у меня и была гордость, но я знала, когда сказать ей, чтобы она заткнулась.
И, признав мое пристрастие к наркотикам, он подтвердил мое убеждение, что он не хочет давать мне наличные, подозревая, что я потрачу половину из них в течение одного-двух дней.
После того как Шесть собрал стол и стулья, он приготовил нам предрождественскую яичницу с беконом, а я поджарила тосты. Мы сели на стулья друг напротив друга, позволив звукам рожков и рождественской музыке моего соседа стать первым треком на альбоме того, что, как я позже узнала, было истинным началом для нас.
Убрав со стола тарелки, Шесть схватил два черных пакета для мусора, которые он оставил у двери, и принес их мне, протягивая один, чтобы я открыла.
— Отличная обертка, — с кривой усмешкой прокомментировала я, протягивая руку и дотрагиваясь до чего-то твердого.
— Это сделала моя мама, — сказал он, но я поняла это в ту же минуту, как вытащила солнечный холст из пакета для мусора.
Мои пальцы проследили за солнцем, вся картина была покрыта прозрачным лаком, который делал ее блестящей и гладкой в одних местах, и блестящей и приподнятой в других, где я применила импасто под руководством Элейн. Это было действительно потрясающе. Я этого не заслужила.
Я посмотрела на Шесть, сдвинув брови.
Шесть пожал плечами.
— Она сказала, что, по ее мнению, холст должен быть у тебя. Ты сделала это.
Я покачала головой, но спорить с ним не стала, прижимая картину к груди, где в глубине грудной клетки начиналось жжение. Я сильно моргнула, чувствуя, как влага покалывает мои веки, даже когда я сглотнула, пытаясь унять жжение.
— Я не должна его держать, — сказала я, глядя ему в глаза. — Но сейчас я это не отдам.
— Вижу. Один из твоих щупальцев обвился вокруг него.
— Что?
Не ответив, он протянул мне второй пакет.
Сунув в него руку, я обнаружила там кучу всякой всячины.
— Можно мне это вытряхнуть? — спросила я, двинувшись, чтобы сесть на пол.
— Можно, если нежно.
Я рассмеялась. Нежность не входила в мой лексикон. Губы Шесть изогнулись в кривой улыбке, и он сел на пол напротив меня.
Я наклонила пакет, позволив его содержимому рассыпаться по полу. Тюбики шлепнулись, банки покатились, кисточки звякнули о стекло. На дне пакета лежала небольшая застекленная палитра. Все было новым.
Я снова посмотрела на Шесть, чувствуя, как жжение в груди распространяется на руки. Какого хрена?
Он пожал плечами, но продолжил настороженно смотреть на меня.
— У тебя нет нужных принадлежностей.
Одним заявлением он ответил на два моих вопроса. Сказал, что купил это для меня. И что он обратил внимание на мой скудный арсенал для рисования.
Сидя на полу моей квартиры, мы смотрели друг на друга. Я остро ощущала, как тихо было в комнате, единственным звуком была слабая рождественская музыка, доносившаяся сквозь тонкие стены. Я открыла рот, чтобы заговорить, и он тоже, но прежде чем мы успели что-то сказать, нас прервало мерцание лампочки над головой. Я видела, как Шесть поднял глаза, прежде чем выпрямиться и уставиться на нее. Он схватил один из стульев и встал на него, вкручивая лампочку на место, позволяя свету светить, сильно и непрерывно.
Я схватилась за спинку стула, когда он поднялся.
— Кто ты? Санта-Клаус, или как?
— Нет, — он с минуту смотрел на меня, оценивая мою реакцию, прежде чем обошел вокруг стула. На этот раз я не отступила, впустила его в свое пространство, в свой воздух. Он положил одну руку мне на талию, а другую на шею. — Я просто Шесть.
Когда его руки коснулись моей кожи, его губы встретились с моими, наконец, сильно прижавшись ко мне, язык раздвинул губы. В какой-то момент он повернулся, усадил меня на стол и крепко поцеловал. Руки потянули меня за волосы, достаточно сильно, чтобы я не могла думать ни о чем, кроме его губ на моих, его языка, исследующего мой рот, и гладком теплом дереве под моей задницей.
Я целовалась сотни раз. Много раз мои губы встречались с чужими, много раз я пробовала губы, которые целовали меня с намерением чего-то более интимного, чем поцелуй. Но Шесть просто крепко держал меня и просто целовал. Он давал мне больше, чем я могу дать ему, поэтому я брала. Брала и брала. Как будто я долго голодала и наконец-то попробовала нечто настоящее и полноценное.
Это все, что мы делали. Целовались на столе, который собрал Шесть.
Но в отличие от первого стола, который он принес в мою квартиру, этот я выбросить не могла.
***
Ближе к полуночи Шесть принялся мыть посуду, на что я, похоже, была совершенно неспособна. Он не сказал об этом, но я почувствовала. Если пустая тарелка стояла передо мной слишком долго, ему не терпелось скорее убрать ее. И я позволяла ему это делать.
Я ткнула пальцем в принесенные им краски, зачарованно читая этикетки. Коллекция сделала набор, купленный моей мамой, похожим на тот, что можно найти в кабинете дошкольного учреждения.
Я сунула большой палец в отверстие палитры и повернула. Из-за того что большой палец был так далеко от центра, он не давал мне этого приятного сбалансированного вращения — более шаткого, более неуклюжего. Я положила его на стол и, взяв кисточку, провела пальцем по кончику. Она была такой мягкой.
Взглянув на свой нынешний набор красок, я увидела засохшую кисть и грязную воду, которую никогда не меняла.
— Ты настоящий Санта-Клаус, — сказала я ему. Я провела кисточкой по руке, по шрамам, покрывающим мою кожу.
Он что-то сказал в ответ, но мои слова вернули меня в детство. Посещал ли меня когда-нибудь Санта? Не могу сказать. Я не винила жирного ублюдка, потому что это была не его вина. Когда моей матери удавалось вспомнить про Рождество, подарки, которые она мне дарила, обычно были вещами из ее шкафа или что-то из того, что дарили нам. Я не возражала, потому что лучшего не знала. Пока не стала старше, пока не увидела, что есть у других людей, и это так резко контрастировало с тем, чего не было у меня.
— Мира?
— Хм? — я отложила кисточку, сложила руки на груди и выбросила из головы мысли о матери.
— Ты в порядке?
Я рассмеялась лающим смехом.
— Какое бессмысленное слово. Ты вообще понимаешь, что оно значит?
Он повернул голову набок, мокрый до локтей от мытья посуды.
— Полагаю, его значение зависит от употребления. В данном случае, я спрашиваю, хорошо ли тебе по сравнению с плохо.
Уже не в первый раз я задалась вопросом, что, черт возьми, он во мне нашел. Почему он подчинил себя мне, тому беспорядку, который был моей жизнью.
— Зачем ты вообще здесь?
Он не перестал мыть посуду, но вздохнул.
— Тебе нравится отталкивать, да?
— Да.
— Я здесь, потому что хочу быть здесь. С тобой. Если бы не хотел, меня бы здесь не было.
— Как когда ты целовал меня.
— Я целовал тебя, потому что хотел этого.