Страница 2 из 9
– Ну что ты, миленький, хороший, он ушел уже. Больше он не придет. Никакой ты не убогий, слышишь? Ну что же ты, что ты, не плачь, не плачь. Давай позову бабушку?
Тут до меня дошло, что она ведь еще не знает о том, что бабушка умерла.
Я отнял голову от ее руки и посмотрел на нее. Лицо было таким красивым и сливочным, от нее пахло потом и ментоловой жвачкой, и это было безумно приятно.
– Она не придет, – сказал я. Голос получился хриплым и каким-то взрослым. Я даже сам его испугался.
– Почему не придет, Сереженька? Конечно, придет.
– Не придет. Потому что она умерла.
Лариса крепко сжала мою руку и какое-то время сидела так неподвижно, не издавая никаких звуков, только быстро-быстро дышала.
– Ты уверен? – тихо спросила она наконец.
– Уверен. Сердце остановилось. Я к тебе поэтому и ворвался. Нужно ж было кому-то сказать.
Лариса отвернулась и уткнулась носом в плечо. Я увидел в ее глазах слезы, и у меня бешено застучало сердце.
– Эй, ну что ты? Она же тебя не любила.
– Конечно, не любила. И отца моего не любила. Думала, мы с отцом мать твою в могилу свели. Даже рассказывать мне строго-настрого запрещала, что мы с тобой по отцу родные. Господи, да что ж мы теперь делать-то с тобой будем?
Лариса зарыдала. Сначала – тихо, беззвучно. Потом – с каким-то грудным воем.
Я смотрел, как тряслись ее худенькие плечи, смотрел, смотрел, и тут на меня вдруг свалилась эта чудовищная, большая правда.
Наталья Коваленко
Родилась в 1970 году в Североморске. Живет в Москве. Финансист. Историк. Окончила НИУ-ВШЭ, франкофонное отделение Collège Universitaire Français à Moscou (степень Master I), магистратуру и аспирантуру по истории в РГГУ. Публиковалась в профессиональных научных журналах. Выпускница курсов прозы и поэзии BAND. Художественную прозу и стихи пишет с 2015 года.
Двенадцать квадратов
Их там ровно двенадцать. Да, ровно двенадцать квадратов со скошенными углами и с мелкими цветами внутри. Я считала. Это узор такой на обоях в прихожей. Но сейчас их не видно, потому что я сняла очки и теперь вместо двенадцати квадратов там просто серо-бежевость. В очках спать глупо, да и не нужно, смотреть все равно не на что, а я еще не сплю. И не вижу. Точнее, вижу через проем открытой двери вешалку с кучей одежды, прямо напротив моей кушетки. Нет, тоже не вижу, а просто знаю, что это вешалка и одежда, так же как знаю, что на обоях рисунок из двенадцати квадратов. А если бы не знала? Смогла бы понять, что это? Попробуем. Там просто что-то темное, как будто медведь свернулся и спит, прилепившись к стене, – вот его лапа, вот голова… – Да, нормально. Светка уже в седьмой класс ходит. – Каждый вечер мать стоит в прихожей и треплется по недавно проведенному в квартиру телефону о всякой ерунде с многочисленными подругами. Ого! Ну-ка, кажется, что-то обо мне… Я задержала дыхание и прислушалась. – Уже больше меня вымахала. Только слепая совсем стала. Очки каждый год меняем. Прям не знаю, что делать. Читает много. Ага… и не говори…
Слепая? Я? Я слепая? Почему она так меня называет? Слово ужасное, как будто шлепок, за которым сразу ватная темнота… Подушка вдруг стала жаркой. Я перевернула, легла на живот и зарылась в нее лицом. Прохладная сторона впитывала слезы. Громко хлюпать носом нельзя – не оберешься скандала – мать прибежит и начнет докапываться: «Чего ревешь, что тебе еще не хватает, что в школе не так?» Она меня вообще не понимает. И еще с очками этими достала просто! Я не хочу быть очкариком! Не хочу быть слепой! Ну почему-у-у?
Каждый год она таскает меня к врачу, только чтобы удостовериться, что мое зрение стало еще хуже. Ну и еще чтоб справку получить для первой парты в школе. Я вот, правда, прямо боюсь этих окулистов. Каждый раз идешь приговор выслушивать – стало хуже, очки толще!
– Ш, Б, М, Н, К. – Верхняя часть таблицы бесполезная, это я знаю наизусть, хотя, честно говоря, даже гигантские Ш и Б, возвышающиеся над другими буквами, мне уже почти не видны.
Один глаз, другой. Одинаково.
Потом врачиха открывает большую плоскую шкатулку и напяливает мне на нос страшно неудобную уродскую конструкцию, куда вставляет круглые стекла с ушками. Тут уже не схалтуришь – нижние строчки никак не запомнить. Если не видно, то все! Но окулистка каждый раз пытается выжать из меня больше, чем я вижу:
– Ну, а вот эту строчку видишь?
– Не-а.
– А так? – Еще один стеклянный кругляшок залез в железную краказябру. – Ну присмотрись. На что похоже?
– Ну, может быть, Б. – Они нарочно такие буквы подбирают, что ли? Непойми неразбери!
– Нет. Это Ы. – Докторша снимает с меня орудие пыток и что-то пишет в медицинской карте. – Ну, что могу сказать… – Перед вынесением вердикта она делает небольшую паузу, вздыхает и обращается к матери: – Зрение у вас упало еще на диоптрию. Получается… – подглядывает в карту и листает страницы, – каждый год по диоптрии. Это много. Я ей выпишу очки для дали побольше, но вблизи пусть старается читать без очков, мышца глаза должна работать! Нам главное не допустить прогрессирования. Остановить падение. Для этого можно к нам походить упражнения делать здесь под контролем и еще дома гимнастику для глаз Бейтса. Вот держите. – Порывшись в железной тумбочке, она вынула два листа напечатанного на машинке текста и передала матери.
Темно. Когда мы вышли из поликлиники, было уже темно. Фонари расплывались большими пятнами где-то вверху. Под ногами хлюпали валяющиеся влажные листья. Стекла очков покрылись мелкими брызгами дождевых капель, от которых капюшон плаща не спасал. Мать всю дорогу пилила:
– Так! Мне уже надоело это. Будешь делать гимнастику регулярно. Это ж твои глаза! А ты так к этому относишься. О чем ты вообще думаешь? Если бы ты занималась своими глазами, то оно бы так не падало. Как будто это мне надо! Сколько раз тебе говорила – нечего читать книги носом! Что мы потом с тобой делать будем, если ты совсем…
Что совсем? Ну что?! Блин. Да, я и так все понимаю. Когда она заткнется. Что я могу сделать? И так тошно. Мокро. Пережить. Пусть болтает. Упражнения попробую, но вряд ли помогут. Блин, ботинок продырявился, колготки уже намокли. Еще матешу делать, эта дурында сегодня пять упражнений задала. История устная, можно не делать. Английский пересказ все равно ничего не понимаю. Вроде больше ничего.
Так. Рисуем фломастером точку на оконном стекле. Отходим на шаг и смотрим на точку. Смотрим вдаль. На точку… Вдаль… Глаза закрыли, открыли… Вправо, влево… Ладно, на сегодня все. Вчера некогда было, позавчера забыла. Но сегодня я молодец. Интересно, а может, действительно поможет?
Двенадцать квадратов над вешалкой становятся чуть более различимы, если прищуриться. А если растянуть уголки глаз пальцами до монгольских, то можно увидеть даже их контуры, но цветы внутри все равно остаются серой массой, хотя «спящий медведь» на мгновение превращается в мамино пальто, а его лапа – в мой плащ. Правда, долго так держать глаза трудно. Так можно быстро посмотреть на доску в классе. Главное, чтобы училка не увидела, а то она ж на весь класс потом орет: «Чего щуришься?! Очки твои где? Дома забыла?» Тогда прям хоть сквозь землю от стыда проваливайся. Потом классная стучит матери, что я не ношу очки в школе. Та скандал опять устраивает. Недавно тут сравнивала очки с костылями для безногого, это не стыдно, говорит, как будто я дурочка и не понимаю ничего. За что мне все это?
В то лето стояла жара. Меня в первый раз отправили в лагерь от папиной работы. Я второй класс закончила, и как раз с этого возраста в пионерский лагерь берут в младший, последний по возрасту отряд. Тогда в нашем отряде была одна девочка, такая маленькая, меньше всех на год, первый класс только закончила, дочка работницы столовой, белобрысая, с двумя огрызками-хвостиками и в очках со светло-голубой оправой и проволочными дужками, закруглявшимися за ушами, которые она снимала, только когда спать ложилась. В лагере мы ходили из спального корпуса в столовую парами. А у нее не было пары, потому что никто не хотел с малявкой водиться, и ей приходилось идти одной в самом конце нашего отряда. Почему-то именно ее все выбрали в качестве объекта для шуток и насмешек. Не злобно, она ж нам ничего не сделала, но обидно. «Очкарик – в жопе шарик!» – кричала и я вместе со всеми. Мы смеялись, а девочка плакала, и мы смеялись еще больше. Зачем мы ее дразнили? Да просто так. Почему я об этом помню и никак не могу забыть? Иногда мне кажется, что мои очки – это наказание за ту обзывалку.