Страница 3 из 35
А свое первое «посвящение в чудесное» я, будучи третьекурсником, получил на территории Северо-Восточного Забайкалья. Во время геологической съемки и поисковых работ на молибден я со своим отрядом вышел к отрогам Муройского хребта. Пришлось разбить незапланированную лагерную стоянку на чарующе красивой речке Токчоко (в бассейне реки Нерчи).
Объемы работ большие, а сроки сжатые. Но это – общее правило, как и сейчас. Однако мы были заряжены большими количествами энергии романтизма и экономически не обоснованными порциями энтузиазма. Суровость детства – и моего, и моих сверстников – наделила ответственностью и молчаливым упорством в решении поставленных, в данном случае начальником поисково-съемочной партии, задач. Мы жили в других, по отношению к теперешним, нормах и сценариях обыденности. Жизненный уровень определялся не деньгами, а психофизиологической подготовкой к преодолению голода, холода, предельных физических напряжений. Но при всем этом «жизненном негативе» мы располагали большим запасом энергии и длительными зарядами радости, происходящей непосредственно от самой жизни. Все это вместе взятое и составляло в частности мой стиль труда и жизни. Интерес и неистощимая готовность знать двигали нашим экспедиционным периодом. Тогда мы еще не предполагали, что и ныне непостижимые для меня «озарения плюрализма» 90-х годов определят этот способ жизни как «рабство системе». Но… чтобы не впасть в резонерство, перейду к своему «посвящению».
Представьте себе: раннее свежее утро, голубизна неба и шум реки, запах костра, терпкий аромат сосны и стланикового кедра, легкая облачная вязь да яркое солнце. Дарья (оленевод, молодая эвенкийка) уже подвела оленей к лагерю, и я как начальник отряда направляю ее со своим маршрутным рабочим к старому лагерю за оставшимся грузом. Горные рабочие, позвякивая лопатами и кирками, идут на расчистку. После завтрака долго изучаю выделенный мне на базе кусок карты участка территории, где мне предстоит в одиночку провести съемочный маршрут. По карте он выглядит легким: без «холостого хода», прямо от лагеря к верховью Токчоко, туда по правому берегу, оттуда по левому. Прячу карту в полевую сумку и, не теряя времени, с рюкзаком для образцов и молотком направляюсь в маршрут. Конечно, идя в одиночку, допускаю грубое нарушение техники безопасности, но ко второй половине сезона это тоже стало нормой, ведь людей не хватает.
Я уже перебрался на правый берег, как услыхал крик Дарьи: «Не ходи туда, туда нельзя один ходи!» Не вняв ее беспокойству, я нырнул в сосняк и принялся считать шаги: маршрут начался. Все нормально, все подкупающе легко и завораживающе красиво. Сосняк как на подбор, травы почти нет. Моховой покров не сплошной, виднеются отдельные глыбы гранитов и небольшие живописные останцы. Где-то часа через полтора-два замечаю, что я прекратил счет шагов и пропускаю точки наблюдения. Следующие неожиданности поведения с трудом протискиваются к моему сознанию через пелену яркой эйфории. Как бы боковым зрением замечаю все более частые вспышки, к некоторым из них я подворачиваю, но следующая вспышка уводит меня от предыдущей. Снова забытье, и очередное включение сознания регистрирует, что я уже куда-то легко и без ощущения напряжения бегу. Исчез шум реки, бег не обычный, а с подпрыгиванием и довольно быстрый.
Обычный план сознания оказался оттесненным, но его сигналы нарастают со все более четкой ясностью, особенно вопросом: «Куда и зачем бегу и почему бросил вести маршрут?» Наконец, произошло включение мотивов самсохранения: «Так много огня кругом, можно сгореть». Эта фраза стала господствующей, и «чтобы не загореться», я кидаюсь резко вправо, где должна быть красавица Токчоко. Повернув градусов на сто двадцать, бегу к реке. Где-то метров через сто я с облегчением почувствовал тяжесть своего тела и затраты энергии на его перемещение в режиме бега. Это придало мне уверенность в том, что потеря обыденности не окончательная. Наконец, перестал видеть кружащие огоньки и тут же услышал шум реки. Еще минута, и я со всего разгона, подымая брызги, где-то по воде, где по валунам, выскочил на левый берег, сюда, в этот мир привычных застывших форм. Удивился тут же, что такая маленькая река – не приток ли это, и вообще – где я на местности? Около часа ушло на выяснение этих вопросов. Пришлось пройти немного вверх по левому берегу и с высокого останца определиться по карте. Нет ошибки, я в верховье Токчоко. Посмотрел на часы, и, наконец-то, появились привычные реакции беспокойства и недоумения. Со времени выхода из лагеря прошло всего три часа четыре минуты, а я в четырнадцати километрах от лагеря. Послушал часы – идут, посмотрел на Солнце, сверил положение по компасу. Часы идут правильно, я оказался на три часа раньше в поворотном пункте маршрута и уже на левом берегу. В дневнике маршрутных точек – всего на пять километров. Эти откровения на останце на всю жизнь остались во мне меткой о встрече с чудесным, так и необъясненным собой и другими.
Далее проза. Прошел еще километра полтора вверх, вышел в зону гольцов. Набрал для варки с десяток смолистых шишек стелющегося кедра и медленно, маршрутным ходом, двинулся к лагерю. Рюкзак тяжелел от образцов, а страх и недоумение постепенно сменились непривычными чувствами утраты чего-то более важного, чем события этого трехмерного мира.
Уже начало темнеть, когда бубенец ездового оленя Дарьи оповестил приход каравана. Только я засобирался выйти на помощь по разгрузке, как под навесом палатки появилась встревоженная женщина. Обычно застенчивая и сторонящаяся, она кинулась ко мне и, как бы не доверяя глазам, провела левой ладонью по моему лицу. Непрерывно и радостно-тревожно гладила меня, мешая русские и эвенкийские слова, что-то горячо говорила. Я успокоил ее.
А после ужина, когда все улеглись, она снова подошла к моей палатке. Коротко рассказываю о происходившем. В некоторых местах она испуганно просила говорить шепотом и два или три раза прикрывала губы ладонью: «Нельзя говорит, только тихо, очень тихо, это не говорят». После моего рассказа она произнесла шепотом: «Пустил тебя дух огня, жить долхо будешь». На мои вопросы ничего не сказала, но снова гладила меня. Отошла от палатки и низко поклонилась…
Больше этот вопрос с ней не поднимался. Мой рассказ об этом эпизоде многим другим специалистам ничего не дал, больше было насмешек да советов не нарушать впредь технику безопасности. И много лет спустя, читая некоторые письма о подобных происшествиях, я вспоминал этот эпизод и посвятительницу – молодую эвенкийку. Она знала то, о чем надо молчать, она утвердила мою веру в чудесное.
Так, видимо, и определился первый признак моей профпригодности для работы и практики в области аномальных явлений. Этот признак – вера в чудесное. Конечно же, он необходим, но недостаточен, даже если мы веру примем в качестве неизреченной формы знания.
Да, а как же знание? Оно здесь же, рядом, оно всегда на дозоре. Мое знание оказалось подразделенным на три основных русла.
Первое – моя профессия, нацеленная на изучение геолого-геофизической среды. Это и вещественный состав геологических тел, и, конечно, геофизические поля, особенно в местах энергоактивных зон, где «и трясет, и светится». Приказ по институту, предписавший мне заниматься аномальными явлениями в атмосфере и ближнем космосе, закрепил мои права и обязанности. А это требовало и обычных регистрационных, и аналитических работ. Это взаимодействие со своими сослуживцами по данной теме, это и прямая встреча с НЕВЕДОМЫМ.
Второе – большой поток писем: от горожан и сельских жителей, гражданских и военных, детей и взрослых, верующих и скептиков, трезвых и эйфоричных, искренних и с явной подлецой. Это сибирское «многоглазие», многочувствие, многослышание – окончательно очаровало и сделало меня пленником чудесного. Именно неизбывная тяга людей видеть, слышать и чувствовать дальше и глубже обыденности поощрила изучение этих вопросов, вопреки скепсису и мыслительному нищенству, подозрениям и агрессивным помехам.