Никогда с тобой

Тук. Тук. Тук.

Удары сердца становятся прерывистыми. В груди больно сжимает. Моя мама изменилась. Я понимаю это только сейчас, глядя на ее похудевшую фигуру, слегка осунувшееся лицо и насквозь пропитанную фальшью улыбку. Она — другая. С папой она была счастливой. Улыбалась, веселилась, сияла счастьем. Еще тогда, когда он был здоров, но все же. Последние годы нам дались нелегко. Мама все чаще была хмурой, заплаканной, но и сейчас, в новых отношениях, она выглядит ничуть не лучше.

— Он и тебя запугивает? — выстреливаю догадкой.

— Нет, что ты, — поспешно оправдывается.

— Боже, мама, давай уйдем. Сбежим! Мы же можем вернуться? В нашу прежнюю квартиру. Я больше не хочу здесь находиться.

— Ну ты чего такое говоришь? — мягко отвечает мама. — Куда сбежим? Ты испугалась, что ли? Доченька…

Мама протягивает ко мне руки для объятий, но я уворачиваюсь. В итоге оказываюсь у двери, а мама у кровати. — Сонь, все в порядке. Со мной все хорошо, меня никто не трогает, не выдумывай. Стас заслужил такого к себе отношения и даже не думай его жалеть! Он с отцом так разговаривает! Ты себе подобного никогда не позволяла.

Почему-то становится обидно за Тана. Если даже моя мама, которую я считала едва ли не самым сострадательным человеком, считает, что действия Богдана Петровича вполне оправданы, то все это продолжится. Я, конечно, не считаю Тана святым. Он многое наговорил и мне и моей маме, с отцом разговаривает не лучше, но рукоприкладство…

С каких пор мама это одобряет? Меня никогда не били, а послушным ребенком я была не всегда. Отец говорил, что насилие порождает насилие. Меня никогда не наказывали. Обычно мне хватало повышенного тона отца, чтобы понять свою ошибку. Поэтому Богдан Петрович мне не понравился почти сразу. Он — другой. Для него ударить, словно стакан воды выпить, а меня воспитывали иначе.

— Ты куда? — спрашивает мама, когда видит, как я берусь за ручку двери.

— Мы со Стефанией договаривались встретиться, — нагло вру. — Я забыла и уже опаздываю.

Быстро выбегаю из комнаты и спускаюсь по ступенькам. К выходу бегу так, словно за мной прямо сейчас Богдан Петрович гонится с палкой. Конечно, за спиной никого нет, только вот впереди, прямо на выходе, я влетаю в Тана. Сталкиваюсь лбом с его широкой грудью и ойкаю, едва не падая. Он меня подхватывает. Удерживает, прижимая к себе за талию.

— И здесь ты, — выплевывает.

Я сглатываю и отстраняюсь. Разжимаю пальцы, которыми по инерции вцепилась в его предплечья и отхожу на шаг. Не пытаюсь понять, что значат его слова. Скольжу расфокусированным взглядом по его мощной фигуре и спускаюсь по ступенькам. Телефон я оставила в комнате, так что вызвать такси не получится.

— Тан! — поворачиваюсь и вижу, что он смотрит на меня.

Пристально и внимательно, а еще почему-то хмурится и у него между бровями залегают складки.

— Чего тебе?

— Можешь вызвать такси? Я телефон оставила в комнате.

— Не вернешься?

— Он… разрядился…

Конечно же, я вру.

— Я еду в город, — неожиданно говорит он. — Идем, подвезу.

Запротестовать он не позволяет, да я бы и не смогла — нахожусь в слегка пришибленном состоянии. Подхватывает меня под руку и ведет к машине. Поверить не могу. Тан ведет меня к своему автомобилю, из которого еще совсем недавно выкидывал, как нашкодившего котенка. Что происходит?!

Глава 34

Тан

Когда вижу в ее глазах застывший ужас, появляется абсолютно нелогичное и необъяснимое желание защищать. Такие эмоции мне неподконтрольны, поэтому справляюсь сложно. В груди что-то давит, когда она растерянно просит вызвать такси, шкребется что-то там, глубоко внутри. Мимолетное прикосновение к груди не помогает.

— Можешь вызвать такси? Я телефон оставила в комнате.

Я всем нутром рвусь к ней, но холодный разум тормозит, останавливает. Получается вроде как даже равнодушно спросить:

— Не вернешься?

— Он… разрядился…

На то, чтобы раскусить ее вранье, у меня уходит секунда, дальше я решаю совместно свалить из этого балагана. Предлагаю ей подвезти ее до города, откуда, между прочим, только вернулся и, не позволяя ответить, подхватываю под руку и веду к машине.

Протестов она не устраивает, молча садится в машину и ждет, пока я заберусь на водительское сидение. Когда выезжаем, бросаю взгляд в зеркало заднего вида и вижу на пороге маму инфузории. Видно, поцапались. С расспросами к ней не лезу. Когда выезжаю на трассу, увеличиваю скорость и просто слежу за дорогой, но на светофорах нет-нет, да и смотрю в ее сторону. Соня хмурится и дрожит, хотя пытается это скрыть всеми силами.

— Куда ехать? — спрашиваю, догадываясь, что так далеко она наверняка не думала.

— Я… эм… высади меня рядом с универом.

Туда ехать минут десять. Значит, времени не так много.

На нужном повороте я сворачиваю в другую сторону и едем мы совсем не туда. Если инфузория это и понимает, то никак мой поступок не комментирует. Сидит на пассажирском кресле притихшая. После включения обогрева она больше не трясется, но выглядит отрешенно, словно в этой машине находится только ее оболочка.

Паркуюсь возле небольшого придорожного кафе. Инфузория крутит головой в разные стороны, осматривается, а затем, словно только сейчас поняла, что я вез ее не туда, спрашивает:

— А мы где?

— В одном хорошем месте. Мне сюда по делам нужно было. Посиди в машине, ок?

Она кивает, но хмурится. Происходящее ей явно не нравится, но с места она не двигается.

В кафе все точно так же, как и год назад. Ничего не изменилось. Я давно здесь был. После аварии не приезжал, но даже спустя такое время меня узнают. Одна из официанток, что работала здесь и раньше, приветливо мне улыбается, здоровается. Никто из них не знает, что произошло год назад и почему я не приезжал. Никто не знает об ужасном шраме на моем лице. Жизнь по-прежнему идет своим чередом, хотя для меня давно все изменилось.

Раньше я часто сюда приезжал. Мне нравилось это одинокое кафе у дороги, нравилась царящая здесь умиротворяющая тишина и люди. Тогда я еще не знал, что мир — не оазис любви и сочувствия, а люди — те еще твари.

— Здравствуйте, — обращается ко мне бармен. — Что будете?

— Два глинтвейна с собой.

Пока жду, осматриваюсь. Здесь почти все осталось прежним, но кое-что действительно изменилось. Например, на смену квадратным столикам пришли круглые, а не всегда удобные деревянные стулья заменили на кресла с мягкой обивкой.

— Ваш глинтвейн.

Я бросаю несколько купюр на барную стойку, подхватываю подстаканник и покидаю кафе. Воспоминания — слишком сильная эмоциональная нагрузка, и я, к сожалению, не всегда могу их контролировать. Когда оказываюсь на улице, мне требуется время, чтобы перестроиться. Чтобы вспомнить, что в моей руке — два стакана, а в машине сидит ненавистная сводная сестра, от которой меня колотит. На вопрос о том, почему же я намеренно ищу с ней встреч и даже везу туда, куда не приводил ни одну девушку, ответить не получается.

Иду к машине, сажусь на водительское сидение. Кладу глинтвейн на специальную подставку и завожу автомобиль, трогаясь с места.

— Мне кажется, мы едем не в ту сторону.

— Мы едем так минут пятнадцать. Ты только заметила?

— Куда мы едем?

— Увидишь.

— Мне надо в универ.

— Не надо.

Она шумно выдыхает, но дальше не препирается. Сидит, насупившись и отвернувшись к окну, так что остаток пути удается проехать в тишине.

— Приехали! — выдаю, когда инфузория упорно не покидает машину.

— Я никуда с тобой не пойду, — выдвигает и упрямо складывает руки на груди.

— Можешь сидеть здесь, — киваю и забираю стаканчики.

Захлопнув дверь, направляюсь к спуску. Дорога к морю занимает несколько десятков шагов. Останавливаюсь, собираясь насладиться тишиной, когда слышу позади:

— Тан!

Оборачиваюсь. Инфузория стоит вверху и неловко машет рукой.