Записки Павла Курганова

— Я возьмусь за тебя, — забасил рыжий, — вылечу, на ноги поставлю.

Парню на вид было двадцать с немногим.

— А ты кто?

— Военврач третьего ранга.

— Новоиспеченный?

— Да, а ты не бойся, сказал вылечу — и баста.

Я удивился решительному тону молодого врача, но согласился.

Началось лечение. Днем я чувствовал себя сносно, болтал с соседями, читал, спал. Но зато ночью не мог сомкнуть глаз. Уже с вечера нога начинала гореть, боли усиливались и к полночи становились нестерпимыми. Я ворочался, вставал, ходил по затемненным коридорам на костылях. Рыжий врач немилосердно ругал меня за такие прогулки.

Однажды ночью, доведенный болью до исступления, я схватил графин, вылил его на полотенце и приложил к ране. Боль немного утихла, а потом возобновилась.

«Добуду холодной воды из-под крана», — решил я и поскакал к умывальнику. Там я сел на табурет, положил ногу под кран, отвернул его… и задремал.

Проснулся я, почувствовав, что меня кто-то сильно трясет. Передо мной стоял взбешенный доктор. Выдернув ногу из-под крана, он придерживал меня за руку, не давая упасть. Всю его красноречивую ругань я терпеливо выслушал. Да, доктор был прав, я слишком своевольничал.

Взбудораженный я лежал на койке, обдумывая происшедшее, даже боль куда-то отодвинулась на задний план.

Молодой доктор и впрямь оказался замечательным парнем. В короткий срок (если только девяносто суток можно считать таковым) он действительно поставил меня на ноги. Кость срослась, сняли гипс, боль прошла, я ходил, даже не хромая, но рана не зарастала. Края ее отвердели — образовалась так называемая «трофическая язва». Язвы, конечно, никакой не было; но так называли незаживающую рану с твердыми краями.

Чего только не делал со мной мой госпитальный шеф. Рана не уменьшалась ни на миллиметр. Но доктор духом не падал. Последним его изобретением был расплавленный парафин. Когда мне на рану из какой-то кастрюльки доктор вылил растопленную горячую массу, я подпрыгнул. Тотчас же мне была прочитана соответствующая лекция.

Доктора звали Роман Гаврилович, и к этому времени мы с ним основательно сдружились, а посему я мог, не стесняясь, высказывать ему свое воззрение на данный метод лечения.

Роман Гаврилович уничтожающе посмотрел на меня. Едва парафин остывал, его нужно было снимать, вернее отдирать, вместе с присохшими волосками ноги.

— Твой парафин — удовольствие ниже среднего.

— Терпи, парнище, такая твоя доля.

Я терпел. В свободное от процедур время слонялся по госпиталю, иногда гулял по городу.

Я все время просился на выписку, но об этом главный врач и слушать не хотел. Я говорил, что скоро уже войне конец, надо же довоевать со своим полком до последнего.

— Для вас, Курганов, война уже кончилась, — заявила мне главный врач, — отправитесь в тыл.

…Я уезжал утром. Сходил на склад, забрал свои немудрящие вещички, обошел госпиталь, попрощался, пожал руки ребятам из палаты, получил в канцелярии свои документы: направление в штаб армии и справку о ранении.

Меня никто не провожал. Я вышел потихоньку и побрел к воротам. Становилось жарко, солнце припекало вовсю, в густых ветвях зеленеющей аллеи чирикали и возились воробьи, в каменной нише часовни дремала пара голубков.

Я вспомнил своих полковых друзей, подумал, что скоро увижу их снова, и хорошее настроение возвратилось ко мне.

Сзади затарахтел мотоцикл. Я обернулся. С мотоцикла лихо соскочил рыжий доктор. На голове у него был шлем с очками, и я не сразу его узнал.

— Насилу догнал тебя, Павел. Хочу проститься и поблагодарить за то, что терпеливо выносил мое лечение.

— Прощай, Рома, прощай, хороший ты парень, хоть и помучил меня. Но ты поставил меня на ноги, а этого забыть нельзя.

Мы обнялись. Доктор шмыгнул носом и сунул мне флягу. Фляга была завернута в суконную рубашку с кнопками и имела пристяжной стаканчик.

— Лекарство на дорогу. Спиритус вини — веселые капли. Жаль, Павел, что недолечил я тебя.

— Ничего, пока доеду до штаба, рана зарастет.

Я встретил попутную машину и без приключений прибыл в штаб.

В штабе армии мне пришлось пережить несколько неприятных минут: чуть не отправили в тыл, но потом все обошлось благополучно. Хотя в тыл я не поехал, но не поехал и на передовую — попал в резерв. Здесь я получил назначение совсем для меня необычное. Меня послали в маленький городишко на польско-немецкой границе помощником военного коменданта. Подвели анкетные данные. И надо же было мне указать, что я владею немецким языком.

Мои просьбы о возвращении в полк оказались тщетными, да и спорить с начальством не приходилось — приказ.

Начались семинары для новоиспеченных комендантов.

Два последних занятия я едва высидел — моя рана после очередной перебинтовки загноилась и отчаянно болела. Образовался нарыв величиной с детский кулачок. К врачу мне обращаться не хотелось из-за боязни снова очутиться в госпитале.

Я вылил на рану бутылочку риваноля, намотал свежий бинт. Через полчаса уже сидел в кабине попутной машины, угощал водителя папиросами и слушал последние фронтовые новости. Шоферы — лица, вечно находящиеся в движении, и кому же, как не им знать все фронтовые новости.

Так незаметно, болтая с водителем, я проехал два часа. У развилки дорог машина остановилась. Мне нужно было прямо, а машина сворачивала направо. Я присел на ноздреватый камень, проводил глазами полуторку и стал ждать новой оказии.

Вскоре ко мне присоединились два солдата, очутившиеся у развилки дорог таким же путем, как и я. Оба они расположились на камне, достали припасы, хлеб и стали закусывать.

— Товарищ старший лейтенант, покушайте с нами, — предложил усатый, ладный солдат.

— Пожалуйста, пожалуйста, — мягким украинским тенорком поддержал его спутник, молодой, кругленький, лобастый.

Солдаты нарезали колбасу, почистили вяленую рыбу, достали пару луковиц и соль в тряпочке. Я протянул им докторскую флягу.

— Ого! — глаза усача обрадованно сверкнули, он как-то подобрался, помолодел.

Младший отнесся к появлению фляги равнодушно.

— Не употребляю.

— И правильно делаешь, дюже вредная штука.

С этими словами усач вылил в кружку половину фляги.

Вдалеке показалась полуторка. Мы вскочили с камня, замахали руками. Машина замедлила ход, сидевшие в ней военные девчата связистки крикнули нам:

— Эй, воины! По коням!

Через мгновение оба солдата сидели в кузове. Я прыгнул, подтянулся на руках, занес ногу. Машину качнуло на выбоине. Раненой ногой я оперся о ребро борта и в глазах запрыгали тысячи искр. Боль отняла силу, я повис на борту. Солдаты помогли мне забраться в кузов и посадили на запасное колесо. В кузове было полно девчат — они ехали из глубокого тыла, шутили, смеялись, пели. Одна из них, брызжущая молодостью и здоровьем, задорно бросила мне.

— Эх, лейтенант, даже в машину влезть не умеешь, видно на фронте не был!

Я сидел на колесе и смотрел вдаль, не замечая бежавших навстречу домиков, часовен, площадей, думая лишь об одном: только бы не закричать от пронзительной боли.

— Что ж молчишь, лейтенант, даже не повернешься.

— Так вiн же ж ранений, — не выдержал молодой солдат, — а вони причепились.

Он подсел ко мне, достал индивидуальный пакет и тронул девушку за руку. — Побач, сорока, — и показал ей на промокшую штанину.

Ногу пришлось перевязать — нарыв лопнул, я почувствовал облегчение. Девушка с состраданием смотрела за перевязкой.

— Простите меня, пожалуйста.

К вечеру мы прибыли в беленький, чистенький, промытый весенним дождем и просушенный теплым ветром городок, полный остроконечных крыш и каменных статуй святых на дорогах. Это и был тот самый город Т., в котором мне надлежало служить. Девушки тоже ехали сюда. Веселой стайкой они отправились на холм к городской ратуше, где квартировало их начальство.

Я слез с машины и спросил вихрастого водителя.