Когда умирает ведьма

Вот с того раза все и начало походить на самое настоящее форменное безумие. Сумасшествие. Диагноз. Я читала о подобном в учебниках по психиатрии. Правда там у людей стигматы открывались и кровь шла из неповрежденных ладоней, и ожогов на самом деле не было, только воображение. А у меня…

А у меня были. Повреждения, в смысле. И с каждым разом объяснить их наличие даже для самой себя становилось все сложнее и сложнее. Я обратилась к врачам в надежде, что мне помогут, но, как и в случае со снотворным, их таблетки просто запирали меня внутри сна без надежды вовремя проснуться.

О! Меня не бросили с бедой один на один. Меня изучали, цепляли к моей голове какие-то датчики, снимали на камеру мои ночные метания, пытались, честно пытались, помочь мне хоть как-то справиться с разрастающимся внутри меня безумием, но… Бесполезно. Даже когда меня приковывали к койке ремнями, как чертова психа, я все равно просыпалась с новыми и новыми травмами на своем и без того измученном теле. В отличие от своего появления, сходить и исцеляться эти травмы мистическим образом вовсе не собирались.

То, что медицина бессильна, а я примерно в шаге от того, чтобы превратиться в лабораторную крысу, я поняла спустя еще где-то пару недель. И просто ушла, отказавшись от продолжения лечения. Они все равно не могли ничего сделать. Ни-че-го.

Вот тогда-то я и вспомнила ту гадалку-цыганку из метро. Нет, я не думала, что причина моего печального состояния в ней, просто решила, что там, где официальная медицина бессильна, может помочь кое-что другое. И отправилась в свой крестовый поход по медицине нетрадиционной.

И практически угадала. Конечно, первые два, или три, или может быть десять шаманов-гадалок-целителей оказались обычными мошенниками, но и та, кто действительно видит, долго не пряталась. В общем-то она сама нашла меня, понятия не имею как именно, позвонила, приказным тоном сказала приехать к ней как можно скорее, и продиктовала адрес. К слову, тетка оказалась совершенно обычной, возрастной и больше похожей на чью-то одинокую стереотипную тетушку с кучей кошек. Если бы не ее слова.

«Смерть за твоим плечом, смерть стоит, умрешь скоро, кровью изойдешь», бормотала она, поглаживая меня за руку. Повторяя и повторяя точь в точь ту самую фразу, что когда-то сказала мне цыганка. А потом дернулась, отшатнулась как вылетела из транса, и заговорила уже нормально. Ну, если не считать того, о чем именно она говорила.

Смерть – это буквально, так она сказала. Не метафора, не пугалка для впечатлительных, а самая настоящая та, с косой, которая ходит за мной по пятам и пытается сделать свою работу. Проблема только в том, что время мое не пришло, а потому меня всеми силами пытаются вынудить его ускорить.

А если совсем просто, как для чайников – то порчу на меня кто-то сделал, на смерть. Уж не знаю, кому я так умудрилась дорогу перейти… И через сны, через другую реальность эта порча вытягивает из меня все силы, жизнь, чтобы в нужный момент та самая смерть могла исполнить свою часть договора.

Я бы не поверила той тетке, да что уж, не с моим анамнезом, как говорится. Я даже не испугалась. Если есть где-то сны, которые активно влияют на настоящее, почему бы и порче не затесаться в уголке? Только вот на вопрос «Как мне снять эту порчу?» гадалка пожала плечами. Никак. Никак ее снять нельзя. И весь ответ.

В общем-то так и живу теперь, с венком из руты на груди и будильником, срабатывающим каждые пятнадцать минут – дольше уже слишком опасно, ОНО уже практически догнало меня. В той больнице, где я прячусь от остального мира, вся техника с ума сошла от этой близости.

Единственное, чего я до сих пор не могу ни понять, ни принять – кому и зачем понадобилось делать такое со мной? Впрочем… Если верить словам той тетки, как только ОНО доберется до меня и исполнит свою часть договора, ОНО пойдет и за этим человеком. Потому что ничто не должно оставаться безнаказанным. А платой за смерть может быть только другая смерть.

Звонки из могилы

Есть вещи, которые никогда не должны случаться ни с кем из живущих. Есть ошибки, которые приводят в ужас даже бывалых скептиков. А есть то, что случилось с нами. У меня до сих пор мурашки по коже, когда я вспоминаю весь тот кошмар…

Моя младшая сестренка всегда отличалась довольно живой, но альтернативной фантазией. Она не любила фей или драконов, не играла в принцесс, не пыталась быть милой и даже никогда не приближалась к кукольным чаепитиям, как другие девочки ее возраста. Все то время, пока она росла, мы с родителями судорожно пытались понять, насколько это вообще нормально – торжественно хоронить любимого плюшевого мишку по три-пять раз в сутки.

Да, Машка была той еще готической куклой. Похороны были ее любимой игрой, черный цвет – лучшим в одежде, а мрачные интерьеры похоронного бюро – тайной мечтой дизайнерской мысли. Когда в девять лет Машка притащила откуда-то венок, забранный траурной, к счастью безымянной, лентой, мы уже даже как-то смирились. Ага, толерантность, чтоб ее. Ну, вот такая она у нас. Не по годам серьезная, мрачная, тяготеющая к готике и смерти. Вернее…

Это я поняла уже позже, когда Машка научилась формулировать свои мысли нормально, то есть примерно в ее счастливые 14. Она не тяготела к смерти, она… Боялась ее? Пыталась отпугнуть? Задобрить? В общем, у меня так и не получилось до конца понять ее взаимоотношения с той барышней в стильном балахоне.

А когда ей пришло время выпорхнуть из родительского гнезда, началось и вовсе что-то жутковатое, даже по Машкиным меркам. К тому времени я уже три года как осваивала прелести институтской жизни, и родители в надежде сэкономить на съемном жилье, подкинули этого мрачного птенчика в мою скромную обитель.

Нет, мы с Машкой всегда хорошо ладили, и никакие родственные связи или разные интересы не были нам помехой. Сложность была в другом. Машка, которая и раньше не страдала отсутствием оригинальности, внезапно стала вести себя странно даже для нее самой. Все то время, когда мы оказывались с ней на одной территории, она крепко держала меня за руку или таскалась за мной следом по комнатам мелким бледным привидением, и все повторяла, что я должна быть очень внимательной. Буквально, так и просила, «Лер, ты, пожалуйста, будь внимательнее, очень прошу. Проследи, проверь» … Что именно я должна была проверять, Машка так и не сказала.

А потом был тот совсем уж безумный разговор. Машка была еще бледнее, чем обычно, куталась в свой старый домашний свитер, как в одеяло, и таскалась за мной по пятам, след в след, даже в туалете сидела под дверью. И только лежа в кровати заговорила.

– Лер, знаешь, мне страшно… Нет, молчи, просто пообещай мне кое-что. Когда придет время, ты только не спеши меня хоронить. Пожалуйста. Не спеши. Дай мне три дня, и если…

Тогда я не стала дослушивать это пугающее откровение, кинув в сестру подушкой и пообещав лично придушить ее, если она не перестанет. Я любила свою сестру, я, как любой нормальный человек, не очень понимала все эти разговоры о смерти, и, если честно, те слова, сказанные тихим, каким-то обреченным голосом, меня пугали до мурашек.

Машки не стало как-то очень внезапно, спустя три дня после ночных откровений. Утром мы как обычно разошлись по универам, вечером я задержалась в библиотеке, вернулась домой и… Она уже не дышала. Лежала на своей кровати, прижав руки к груди, какая-то восковая, с застывшей улыбкой и закатившимися глазами. Приехавшие врачи зафиксировали ее смерть. Остановка сердца, что-то такое, не помню. Я тогда была совсем невменяемой.

Потом была такая родная сердцу Машки суматоха. Красивый гроб, венки, место на кладбище под осиной, толпа родственников. Хоронили ее спустя сутки после диагностики смерти. Про странную последнюю просьбу подождать три дня я, разумеется, благополучно забыла.

Единственное, до чего додумался мой измученный болью мозг – сунуть в гроб Машкин мобильник в смешном розовом чехле с поросятами, такой выбивающийся, жутко контрастирующий со всем остальным ее обликом. Почему-то в тот момент мне вдруг вспомнилось, что именно такие мелкие детали сама Машка часто использовала в своих играх про похороны – клала куклам в коробки-гробы телефоны, зеркала, колокольчики…