Страница 51 из 58
Гражданский брак между мною и Франсуа был расторгнут в самом начале ноября 1791 года, в понедельник – сумрачный дождливый день, когда даже стены мэрии пропитались сыростью. Часы пробили половину одиннадцатого. Франсуа казался бледным и ничем не взволнованным. Что касается меня, то мне удалось сохранить полное хладнокровие и надменность, и даже такой человек, как мой отец, был бы доволен моим поведением.
Муниципальный чиновник, стоя под огромным лозунгом «Свобода, Равенство, Братство», волновался куда больше нас: он еще не привык к подобным церемониям. Довольно быстро было выяснено, что развод вызван моим упорным нежеланием жить вместе с супругом. Такая причина была признана достаточной и обоснованной. Ввиду отсутствия общих детей и того, что я на свое содержание не требовала ни ливра, наш развод не стали обставлять утомительными формальностями. В каких-то пять минут я снова стала свободна, признав в душе, что революция все-таки сделала одно доброе дело – облегчила разводы.
Об этом событии я немедленно написала отцу, добавив при этом, что в любую минуту готова переехать к нему в Вену. Принц де Тальмон, будучи за границей, предусмотрительно умалчивал о моем браке с адмиралом. Эмиграция знала меня как жену мученика, растерзанного толпой санкюлотов. Можно сказать, мое имя даже было окружено неким ореолом благоговения. И я понемногу начинала готовиться к отъезду. Уехать я намеревалась к лету. Во Франции становилось слишком опасно.
Война! Вот что было лейтмотивом тогдашней политики. Война с тиранами, с чужеземными монархами, за счастье и свободу народов, за всемирную революцию! Война малой кровью и до победного конца. Законодательное собрание, пришедшее на смену Учредительному, оказалось еще более помешанным и с ума сходило по войне. Политики тосковали по лаврам Ганнибала и Александра Македонского. Каждый жест иностранных государей воспринимался как оскорбление, нанесенное Франции, каждое письмо – как вызов. Слабая нерешительная попытка Леопольда II и Фридриха Вильгельма запротестовать и объединиться, чтобы помочь Людовику XVI, была расценена как угроза преступной коалиции тиранов против свободной Франции. Мальчишеские выходки горстки эмигрантов, спрятавшихся за Рейном, рассматривались как умышленное попустительство со стороны курфюрстов, давших им приют.
А если так – да здравствует война! Против Пруссии, Австрии, России, Швеции, Неаполя, Пармы, римского папы и всех, кто посмеет выступить против свободы.
Король молчал, исполняя все, чего от него требовали. Конституция? Пусть будет Конституция! Назначить того или иного господина министром? Почему бы и нет! Он сделает все, о чем его попросят…
Такая покорность отнюдь не увеличивала популярность Людовика XVI. Смирение короля вызывало злость, раздражение и злобные насмешки у третьего сословия – начиная от депутатов Собрания и кончая санкюлотами. Он со всем соглашается? Это какая-то уловка! Назначил нужного министра? Толстый Луи просто хитрит! Соглашается, а сам в тиши своей мастерской кует новые цепи для Франции. Снова зреет подлый заговор тиранов против революции! Великой, могучей, лучезарной революции, которую готовы грудью защитить двадцать пять миллионов французов!
У короля больше не оставалось выхода. Куда ни кинь, везде клин. Сопротивление вызывает ярость. Покорность – подозрения и ненависть. Как отнестись к надвигающейся войне? Если она будет удачной для Франции, Собранию уже не нужен будет король. Если же французы проиграют, снова козлом отпущения станет король: он виноват, он предал, он – главная причина поражения!
А к войне Собрание двигалось упорно. Мелкие детали дела не принимались во внимание. Что из того, что страна находится во взрывоопасном состоянии, не имеет дееспособной армии? Что из того, что из восьми тысяч офицеров шесть тысяч эмигрировали? Что из того, что солдаты голодны, раздеты, разуты, что у них нет фуража для лошадей и амуниции, что армия разделена на «патриотов» и «бывших», что дисциплины нет и в помине, а солдаты сами выбирают себе начальников, чтобы в случае неудовольствия тут же их свергнуть? Разве могли такие мелочи озадачить настоящих патриотов, сумевших разглядеть на горизонте истории победу Франции и ее светлое будущее в окружении братских свободных народов?
Этих новоявленных борцов за свободу и счастье всей Европы возглавлял некий Бриссо, а посему все они получили название бриссотинцев. Сам Бриссо, человек с авантюристическим прошлым, набирался политического опыта в Америке, но, похоже, так и не вывез оттуда ничего, кроме рваных локтей. В его биографии была и Бастилия, и писание грязных стишков, и взятки, полученные за особо громкие речи. В Тюильри он всем был ненавистен – смуглый, худощавый, невысокий, с длинными блестящими волосами и черной полоской под ногтями, с плечами, усыпанными перхотью, он был таким наглым, что король предпочитал избегать встреч с ним.
Осень 1791 года была тяжела не только в политическом отношении. В парижских лавках творилось нечто невообразимое. Хлеб подскочил в цене, мясо и рыбу можно было достать разве что после длинной очереди. Постепенно исчезали из лавок колониальные товары – сахар, чай, кофе, американские сигары, ром, цитрусовые. Беспорядки в Вест-Индии, творящиеся между рабами и белыми, давали о себе знать. Цены на самый необходимый продукт – сахар – поднимались настолько стремительно, что со дня на день можно было ожидать взрыва недовольства. Мошенники, скупающие колониальные товары и продающие их по спекулятивной цене, замечать этого не желали. Наступала эра банкиров и фабрикантов, судовладельцев и предприимчивых дельцов, всех этих Боскари, Паншо, Шолей и, конечно же, Клавьеров.
Отчаявшийся король напрасно пытался всех помирить и успокоить. Напрасно он носился с идеей созыва международного конгресса, призванного изменить положение во Франции. Напрасно пытался избежать гражданской войны, напрасно говорил, что лучше война внешняя, чем междоусобная. Да и что мог этот король, которому даже в лучшие времена не хватало ни хитрости, ни решительности?
После развода я превратилась в домоседку, только сейчас по достоинству оценив то, что еще имею дом. Я теперь даже помогала кухарке на кухне. Кто знает, что ожидает меня завтра? Мои дети лишились гувернантки, и я принялась учить их сама. Аврора уже прекрасно читала. По субботам и воскресеньям я водила ее на занятия к приходскому священнику отцу Мартену. Он давал ей уроки катехизиса. Я выбрала его по совету мадам Кампан, как неприсягнувшего священника. Его положение было шатким, но с Авророй он был терпелив и ласков, постепенно готовил ее к конфирмации, – я действительно была довольна, наблюдая их уроки. Мне вообще тогда казалось, что я становлюсь почтенной дамой, матерью семейства, не интересующейся уже ничем, кроме своих детей.
Жанно больше любил шалить, чем заниматься, и я на время оставила его в покое. Ему ведь шел еще только пятый год. Другое дело Шарло – он был старше, к тому же отличался усидчивостью и настойчивостью.
Маргарита очень болезненно восприняла то, что наше финансовое положение пошатнулось. Это было начало исполнения ее печальных пророчеств. Она все уши прожужжала мне тем, что мы должны поскорее уехать в Вену. Едва я немного отошла от тюрьмы, она принялась убеждать меня в необходимости перепроверить прислугу. Наученная горьким опытом, я согласилась, поручив эту заботу Маргарите, и из нашего дома пришлось удалиться многим особам, которые чем-то навлекли на себя ее подозрения. В особняке на площади Карусель остались лишь самые верные – Жак, Жюстина, Колетта, Дениза и Арсен со своей маленькой дочкой и, конечно, сама Маргарита.
Что касается Жоржа, то он давно уже оправился после своего ранения, полученного на Марсовом поле, и снова приступил к занятиям в военной академии. Он был уже в чине подпоручика артиллерии. Слухи о войне приобретали все более отчетливые формы, и Жорж с истинно юношеским запалом ожидал, что его вот-вот отправят на фронт. Его революционные воззрения меня поражали, впрочем, не меньше, чем легкомыслие. Хотя Жорж вырос и возмужал, и над его верхней губой уже ясно обозначился темный пушок, а летом ему исполнилось целых семнадцать лет, я не понимала, как такого мальчишку можно отправлять на фронт.