Страница 47 из 58
Тихо было в доме. Ни звука не доносилось из комнат. Но я сразу, едва вошла, ощутила знакомые ароматы – запах меда, кофе и мускуса. Наконец-то… Силы едва не оставили меня. Я прислонилась к стене, переводя дыхание. Потом волнение отступило, я почувствовала, что прихожу в себя.
Я прошла в гостиную. Там был, как всегда, полумрак, и золотистые портьеры сдерживали поток солнечных лучей. Сначала мне показалось, что здесь никого нет. И только позже я заметила чью-то голову, возвышающуюся над спинкой стула. По копне жестких курчавых волос нетрудно было определить моего управляющего.
– Здравствуйте, сударь, – сказала я, медленно направляясь к нему и без сил опускаясь на диван.
После тюремной обстановки все, что окружало меня здесь, казалось домашним, уютным, необыкновенно милым. От волнения, снова накатившего на меня, я никак не могла развязать ленты шляпки.
– Здравствуйте, мадам.
Он отложил книгу и деликатно помог мне справиться со шляпкой.
– Мы так ждали вас, мадам.
Он объяснил мне, почему дом так пуст сейчас. Дети с Маргаритой были в церкви. Служанки отпущены по домам. В доме оставалась только Дениза, да и она была в саду.
– А адмирал? – спросила я, полагая, что мне давно следует оформить разрыв с этим человеком. – Где он живет? В гостинице?
– Нет, мадам, он эмигрировал. Он скрывается. Впрочем, они все теперь скрываются.
Я молча смотрела на Паулино, ничего не понимая. Кто скрывается? Зачем? Я на свободе, а адмирал скрывается?
– Расскажите мне. Я ничего не знаю, Паулино.
– Не знаете о расстреле на Марсовом поле?
Я отрицательно качнула головой. В самом деле, я же не на прогулке была, а в тюрьме.
– Три дня назад на Марсовом поле собрались республиканцы, чтобы подписать петицию о низложении короля. Мэр Парижа собрал войска и, зацепившись за какой-то пьяный дебош, как за предлог, приказал стрелять. Убито около двух тысяч санкюлотов.
– А адмирал? Он тоже был там?
– Нет. Но он помогал составлять текст петиции. Их всех теперь хватают. Якобинцы бегут кто куда: в Англию, в провинцию, во всякие укромные углы. Не только адмирал исчез. Исчезли Дантон, Робеспьер, Марат, Демулен…
– Ох, довольно!
Я подозревала, что Франсуа бежал к своей матери, в Овернь, и при желании легко могла бы донести. Но я лишь молча выслушала рассказ Паулино, ничем не выдав своего к нему отношения. Да и что мне за дело до того, что в лагере революционеров начались распри, что они теперь стреляют друг в друга?
– Послушайте, Паулино… Валери уже рылась в моем сейфе?
Густые брови мулата сердито сдвинулись.
– Да, мадам. Она приходила сюда.
– И что же она забрала? Вернее, хоть что-то оставила?
– Оставила ваше первое обручальное кольцо, мадам, и серьги, которые подарила вам королева…
– Как, и то ожерелье, которое подарил мне Эмманюэль, она тоже взяла?
– Да.
Я сжала зубы. Итак, из той части фамильных драгоценностей, что передал мне отец, и тех, что перешли мне от рода д'Эненов, осталась одна чепуха. Кольцо, серьги – тьфу! Что значат они по сравнению с тем, что я имела?
Словно угадав мои мысли, Паулино сказал:
– Еще одно неприятное известие, мадам…
– Ох! – выдохнула я. – Говори уж все сразу, не тяни!
– Клавьер перекупил все векселя у других банкиров и дал срок для выплаты долга месяц.
– Какая сумма? – спросила я, сдерживая дыхание.
– Девятьсот тысяч, мадам.
Ну что ж. Теперь можно считать, что если уж я не упала в обморок, услышав эти слова, то теперь вынесу все, что угодно.
– Ступайте в кабинет, – сказала я сдавленным голосом, – возьмите все бумаги и принесите сюда. У меня нет сил. Нам надо во всем разобраться…
Пока Паулино ходил, я добрела до шкафчика, достала бутылку коньяка и выпила большую рюмку одним духом. Мне хотелось хоть чем-то взбодрить себя. Коньяк жгучей волной разлился по груди, и я почувствовала, что тверже стою на ногах.
Паулино выложил передо мной охапку шуршащих бумаг. Чего тут только не было – расписки, копии займов, квитанции, долговые письма, заверения… Я некоторое время перебирала все это, ничего не понимая, а потом вопросительно взглянула на мулата.
– Паулино, сколько у нас денег наличными?
– Полтораста тысяч наберется, мадам.
– Так… Посмотрим, чем же я владею. Ведь я еще владею кое-чем, не правда ли?
– Да, – уклончиво ответил он, – кое-чем. Тем, что осталось от вашего приданого и имущества господина Эмманюэля.
– У меня было три замка. Что с ними?
– Один из них продан для того, чтобы купить вам то самое ожерелье. Шато-Гонтье вместе с угодьями сдан в аренду, и продавать его мы не можем, ибо соглашение этого не предусматривает. Срок аренды истекает через три года. Остается только Сент-Элуа…
– Нет, – сказала я поспешно, – оставим пока Сент-Элуа в покое. Что вы скажете о другом имуществе, сударь?
Он стал говорить, и на меня обрушился целый поток известий, одно неприятнее другого. Оказалось, леса у нас есть, но их фактически расхватали крестьяне; крестьяне должны платить мне за это, но не платят, и с ними лучше не ссориться. Швейные мануфактуры находятся в упадке и работают почти в убыток: теперь везде внедряются английские машины, а у нас нет денег, чтобы их закупить и обновить производство. Бархатные фабрики тоже находятся в полуразоренном состоянии, ибо ткани сейчас продаются плохо. Их просто некому продавать, так как Франция лишилась знати. Наши владения на Мартинике уже, можно сказать, не наши, потому что остров отрезан от метрополии по причине беспорядков и восстания негров. Судно «Габриэль», оказывается, затонуло еще до революции.
– А фарфоровый завод в Севре? – спросила я.
– Убыточный.
– О Господи, а мои особняки? Паулино вздохнул, поднимая глаза.
– Хоть этим я могу вас обрадовать. Особняки в полном порядке и очень дорого ценятся. Их убранство выше всяких похвал. К тому же сейчас есть много выскочек, которые из тщеславия хотят приобрести отели аристократов. Вся обстановка этих двух домов потянет на три миллиона, а если еще учесть картины в особняке на Вандомской площади, то выйдет и три с половиной. Нужно только найти хорошего покупателя, который по достоинству оценит и старинную мебель, и ковры, и всякие драгоценные безделушки… Я могу заняться этим, мадам. Мы навсегда освободимся от Клавьера и даже сможем завести недурную ренту.
– Ты так думаешь? – спросила я тихо.
– Я все это проверил, мадам.
– А если у Клавьера есть новый сюрприз? Мы получим эти миллионы, а потом все пойдет в уплату долгов? С чем же я тогда останусь?
– Мадам, вы можете поступать как знаете, но я предложил вам единственно возможный выход, поверьте.
– Мы не станем продавать особняки.
Мулат удрученно смотрел на меня. Тогда я выкрикнула почти раздраженно:
– Я скорее умру, чем стану распродавать то, что мне так дорого! Все, что угодно, только не это!
В тот миг мне это действительно казалось невозможным. Столько моих предков собирали все это, и вот появилась я, глупая и легкомысленная Сюзанна де ла Тремуйль д'Энен, – появилась, чтобы все это пустить по ветру… Да я умру со стыда. Лучше…
На миг я подумала даже о том, что, может быть, лучше сдаться, уступить? Ведь проблему с Клавьером можно решить одним махом. Надо только признать свое поражение и согласиться с его условиями. Разве это так уж трудно? Я теперь свободна.
Но меня тут же с умопомрачительной силой обожгло горячее чувство протеста и возмущения. Нет, этот выход тоже неприемлем. Я поняла, что просто физически не способна признать, что Клавьер выиграл пари. Да и что он выиграл? Неужели он думает, что если я буду бедной, то найду его более приятным? Да он мне просто омерзителен! Нет, я с кем угодно соглашусь на это, только не с ним! Об этом даже думать нельзя!
– Послушайте, – сказала я решительно, – особняки мы продавать не будем. Все продадим, только не их.
– Что вы имеете в виду?
– Мы продадим мебель, ковры, картины, всю утварь. Вот для этого вы и найдете покупателя. Мне останутся хотя бы стены. И мы продадим ровно столько, чтобы покрыть долг, чтобы выплатить те девятьсот тысяч, и все.