Свита Мертвого бога

Наталия Мазова

Владислав Гончаров

Свита мертвого бога

Памяти Клавдии Захаровны Крюковой и Елены Борисовны Мартыненко, двух мудрых женщин, которые успели увидеть начало этой истории – но не сумели дожить до ее завершения…

Часть I: ВЕДЬМИН РЫЦАРЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

из которой становится ясно, зачем Джарвис путешествует по стране, где его так сильно не любят

Когда Фродо миновал могилу Турина Турамбара -

седьмую и последнюю на этой дороге…

Солнце начало клониться к закату, а лошадь – подавать первые признаки усталости. Джарвис обернулся и еще раз окинул взглядом скромный обелиск из местного сероватого камня, торчавший чуть в стороне от дороги. Десятая или все-таки одиннадцатая? Если одиннадцатая, то это очень хорошо – значит, до Шайр-дэ уже рукой подать. А вот если только десятая, придется ночевать в чистом поле, ибо лаумарцы имели обыкновение закрывать ворота своих городов с последним лучом солнца. И то, что зимой и летом день имеет разную длину, их нисколечко не волновало – «порядок быть должон», как любили они приговаривать по поводу и без повода.

Джарвис глубоко вздохнул. Он провел в Лаумаре два месяца и успел не только узнать многие из его обычаев, но и привыкнуть к ним, однако от этого они не казались ему менее нелепыми. В самом деле, ну что может быть нелепее, чем отмечать дорожные расстояния не верстовыми столбами, а ритуальными гробницами блаженного Мешнека? Наверное, только ежедневно каяться в грехе, совершенном давным-давно и не тобой. Ибо истинно благочестивому верующему полагалось не просто миновать такую гробницу, но обязательно остановиться, посыпать голову песком (часто заранее заготовленным), помолиться и попросить у святого прощения за его мученическое убиение хрен знает сколько лет назад, а также за развеивание праха по ветру, лишившее великомученика возможности обрести подлинное место последнего упокоения. То, что это сильно удлиняло любую дорогу, лаумарцев волновало очень мало – трудностей они не боялись и любую экономию усилий считали признаком лени, а лень, как известно, первейший союзник Хаоса…

У Джарвиса с трудом укладывалось в голове, что такое показное благочестие и неукоснительное исполнение обрядов способно обеспечить реальную поддержку божественной силы. Однако факт оставался фактом. Если верить хроникам и старикам-очевидцам, еще пятьдесят лет назад Лаумар был всего лишь одной из провинций великой Вайлэзской империи, и молились там не только своему местному святому, якобы давным-давно замученному магами из Солетт в богомерзких целях, но и общему для всей Вайлэзии Единому Отцу. Разумеется, лаумарцы всегда осознавали свои отличия от вайлэзцев, но сорок пять лет назад в измученной налогами северной провинции случился взрыв национального самосознания. Трудолюбивые и благочестивые бюргеры вышвырнули прочь вайлэзскую знать и объявили себя независимой страной, управляемой даже не королем – это еще можно было бы как-то пережить, – а каким-то, спаси и сохрани небеса, Народным собранием! Незадолго до этих событий кафедру в Кильседе как раз занял новый архиепископ, который вроде бы даже не проводил никакой церковной реформы – вот только алтари Единого Отца начали приходить все в большее и большее небрежение, а прихожане перенаправили свою истовость исключительно на блаженного Мешнека.

Само собой, Вайлэзия попыталась как-то вразумить обнаглевшую провинцию, но очень быстро стало ясно, что мощь Лаумара растет с каждым днем, и он попросту не по зубам стареющей империи. Исходя из этого, Джарвису оставалось признать, что молитвы, возносимые местночтимому великомученику, обладают немалой эффективностью.

Однако если весь секрет данной эффективности заключался в каждодневном бытовом подвижничестве, то Джарвису это решительно не подходило. Даже если бы он согласился вести такой образ жизни ради обретения своей полной силы – не пристало наследному принцу Драконьих островов усердием и мольбами выкупать то, что является его прирожденным правом…

Словно в ответ на эти его мысли, из-за поворота выехал крестьянин на испачканной телеге – наверное, навоз возил на поля. Джарвис поспешно надвинул ниже широкий капюшон с оплечьем, пытаясь скрыть снежно-белые волосы и продолговатые, косо поставленные глаза ярко-фиалкового цвета – главное, что отличало его от простых смертных. При таком национальном характере, да еще принимая во внимание недавние исторические события, было бы наивно ждать от лаумарцев излишнего благоволения к чужестранцам – особенно к таким, чья внешность так и кричала о принадлежности к морской расе. Живущий тысячи лет, любимое творение и верный слуга Хаоса…

Усилия Джарвиса оказались тщетными. Когда телега приблизилась, холодный порыв апрельского ветра, как будто в насмешку, снова отбросил капюшон ему на плечи. Крестьянин аж вздрогнул, когда его взгляду открылось удлинненное лицо с тонкими скулами и острым подбородком, бледная кожа с заметным сероватым отливом… Он ничего не сказал, но торопливо сделал какой-то охранительный жест и плюнул в сторону Джарвиса, едва не попав тому на плащ.

Джарвис лишь невесело усмехнулся в ответ. Сказал бы кто его царственному отцу те же пятьдесят лет назад, что настанет день, когда его наследник не от хорошей жизни будет скитаться по континенту, как простой странствующий рыцарь, в том числе по землям, где за одну лишь меналийскую внешность можно получить в зубы… Пожалуй, отец милостиво бросил бы такого не в меру говорливого предсказателя на забаву серебряным тиграм. Сила Непостижимых давно уже иссякла, словно родник в сухой степи, но потомки Менаэ и Налана отказывались признавать это, пока их прирожденная сила оставалась с ними. Отказывались, пока…

Ему было всего двадцать пять – не слишком много даже по меркам обычных людей. И пять последних лет он скитался по континенту, возвращаясь в родную Меналию – «землю Менаэ» – лишь изредка, в основном для рытья в библиотеке и бесед со старым Сехеджем.

Когда он понял, что что-то не так? Когда восстал из летхи, где два года пролежал в ритуальном сне, окинул взором место своего заточения, жадно поел белого хлеба, оставленного в изголовье, запил водой и удивился не тому, как изменился мир – а тому, что он совершенно не изменился? Или позже, когда Йесса метнула в него волну огня, а он стоял, неловко растопырив пальцы, не зная, как быть, и лишь в последний момент сделал над собой какое-то непонятное усилие – и навстречу волне Йессы встала другая волна, но настолько неубедительная, что лучше бы он вообще ничего не делал… Или лишь тогда, когда Миранна, низко склонившись перед его отцом и пряча глаза, выговорила: «Шесть процентов от положенного прямым потомкам Менаэ… меньше, чем у дворцовой прислуги», – а Йесса ничего не сказала, но так посмотрела на него, что он сразу осознал – она дочь венчанной императрицы, а он всего лишь сын наложницы…

Пять дней он не смел показаться на глаза отцу, ожидая официального объявления о своей незаконности. А потом из своего летхи вышла Зелиттар, дочь лорда Амала и славной своим могуществом принцессы Миранны – и показала еще худший результат, чем сам Джарвис. Точнее, не обрела силы ВООБЩЕ.

Потом он долго сидел в Священном Доме Менаэ и ее двух Рук, глядя на алтарь, засыпанный окаменевшим пеплом, где больше не горело пламя, не нуждающееся в пище. Сехедж, хранитель алтаря, впустил его туда, нарушив все установления, согласно которым бывать в этом месте дозволялось лишь ему да еще нескольким специально отобранным женщинам. «Что толку в пустых ритуалах, когда Непостижимые ушли от нас? – сказал он грустно. – Совсем ушли, и никто не ведает, куда – и Менаэ, и Налан, и Индесса, и даже те, кто не интересовался нами. А мы долгое время жили в угасающем эхе их мощи, слабея и не замечая собственной слабости, теряя оплот за оплотом и тут же забывая об этом, пока не отказало вернейшее из верного – сон-смерть, в котором наш народ обретал свою силу… Но чем мы будем отличаться от простых смертных без нашего могущества? И как долго устоим против их неуемной жажды распространить себя на все, что зримо глазом и доступно уму?» Джарвис не знал ответа на эти вопросы и ничем не мог помочь старому жрецу.