Страница 20 из 195
Оказалось, что с начала 1744 года все донесения Шетарди в Париж тщательно перлюстрировались. Не спасли даже шифры, которыми велась переписка. Криптограф Х. Гольдбах в январе 1744 года писал Бестужеву-Рюмину:
Милостивый государь мой! Принося Вашему сиятельству первые плоды третьяго цифирного ключа, надеюсь, что вместо нарекания мне какого‐либо в том медления, паче моей поспешности удивляться причину иметь будут, ежели когда‐нибудь соизволено будет сличать самой ключ с разобранными письмами и когда усмотрится, что потребно было каждое число или каждую цифру весьма прилежно свидетельствовать, нежели возможно было познать содержание хотя б одного письма. Но понеже сия работа уже сделана, то я в состоянии нахожусь, в день по одной пиесе разобрав, отдавать, ежели я, однако ж, другими делами от того отторгнут не буду. Что же касается до четвертого и пятого ключей, от которого я еще несколько штук [писем] в руках имею, то оныя ключи несравненно труднее первых нахожу…
20 марта того же года было направлено новое донесение:
Понеже я в четвертой цифире успех возымел, того ради я в состоянии буду вашему сиятельству не токмо по пиесе [письму] на день из тех, которая с оною сходство имеют, возвращать. <…> А ныне я разбираю пятую цифирь, которая по всему виду гораздо важнейшие пиесы откроет; но всепокорно ваше сиятельство прошу мне по меньшей мере две недели сроку дать, дабы я себя в состояние привесть мог вам такой опыт представить, который бы вашей апробации достоин был[235].
Всего Гольдбах дешифровал 69 донесений министру иностранных дел Франции д’Алиону и ответов на них, а также письма Шетарди генералу Тейлю.
Между тем Шетарди, видимо, был настолько уверен в своем положении и невозможности прочитать его шифр, что ничего подозрительного не замечал. В донесениях в Париж он, раздосадованный отсутствием каких‐либо успехов своей миссии, начал все чаще критически отзываться не только о советниках императрицы, но и о ней самой, ее привычках и образе жизни. Например, 24 декабря 1743 года он писал: «…и так она леность по делам имеет, что для избежания труда думать, она лучше любит пореже ее министров принимать». 22 марта 1744 года маркиз сообщал в Париж: «…любовь [к] самыя безделицы, услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселение в своих внутренних покоях всяким сбродом… все ея упражнение сочиняют [составляют]». Одновременно он неоднократно высказывал надежду на устранение вице-канцлера. В частности, в одном из писем Шетарди сообщал: «Пункт о низвержении вице-канцлера еще в состояние не приведен, но мы много надеемся»[236].
Однако трудность состояла не только в дешифровке. Дипломаты свои письма обычно пересылали в конвертах, которые прошивались ниткой и опечатывались. Письмо могло содержаться и в двойном конверте, также прошитом и опечатанном. О трудностях перлюстрации можно судить по письмам петербургского почт-директора Ф. Аша А.П. Бестужеву-Рюмину. Аш рапортовал 29 февраля 1744 года:
Покорнейше доношу, что я не премину списываемые унтер-библиотекарем Таубертом копии с оригинальными письмами прилежно сличать и находящиеся иногда погрешности в письме или цифири переправлять… Не меньше ж я и пробу хотя делал, возможно ли заклеенные письма вскрыть, не повредя приметным образом куверта. Чего ради я подобно тот куверт сам заклеивал и оно, паки высушедши наперед, паки вскрыть старался, но как без мочения до того достигнуть нельзя, то бумага не токмо зело замаралась, но и со всякою удобовымышленною субтильностью [предосторожностью] однако ж таким образом вскрыть возможно не было, чтоб оной куверт по некоторым местам не изодрался. И тако по сей мне неудачной пробе заключать можно, что таковые заклеенные куверты без подания о том явных знаков вскрывать нельзя…
В другом письме Аш подробно описывал процесс перлюстрации трех пакетов, один из которых был отправлен прусским посланником бароном А. фон Мардефельдом в Берлин, другой — секретарем посольства Варендорфом в Кенигсберг и третий — сотрудником посольства Латдорфом к брату в Ангальтенбург. Руководитель перлюстрации докладывал:
Последние два письма без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Тако же де куверт в придворный почтовый амт [почтамт] в Берлин легко было распечатать, однако ж два в оном письме, то есть к королю и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое… старание прилагалось, однако ж… отворить невозможно было <…>: куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (коли хотя я искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же, я к превеликому моему соболезнованию никакой возможности не нашел оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов[237].
Кроме умения вскрыть конверты, не повредив их, требовалось после снятия копий придать им первоначальный вид: заклеить, прошить ниткой, опечатать такими же печатями, чтобы не навлечь подозрения адресата. Поскольку дипломаты пользовались множеством печатей — личных и государственных, нужен был мастер по их подделке. В эти годы им был некий Купи. От него требовали высокого профессионализма. Например, в марте 1744 года А.П. Бестужев-Рюмин в связи с получением от Ф. Аша образца изготовленной Купи печати австрийского посла в России барона Нейгауза указывал: «Рекомендую… резчику Купи оные печати вырезывать с лучшим прилежанием, ибо нынешняя нейгаузова не весьма хорошего мастерства»[238]. По сведениям С. Майского (В.И. Кривоша), в это время способ производства поддельных печатей был следующим: печатка отливалась из свинца по форме, снятой гипсом с воскового негатива оригинальной печатки. По его мнению, этот способ был «довольно сложен, вследствие четырехкратного снимания оттиска (негатива — воском, позитива — гипсом, снова негатива — свинцом и, наконец, позитива уже на самом письме сургучом)», а также «давал недостаточно резкие отпечатки»[239].
Императрица Елизавета Петровна, как и подобает самодержавному монарху, лично вникала во все детали столь щекотливого дела. Об этом говорит следующий документ:
В Санкт-Петербурге. 12 февраля 1745 года пополудни при докладе происходило: <…> Ея Императорское Величество о потребности в сделании печатей для известного открывания писем рассуждать изволила: что для лучшего содержания сего в секрете весьма надежного человека и ежели возможно было, то лучше из российских такого мастера или резчика приискать, и оного такие печати делать заставить не здесь, в Санкт-Петербурге, дабы не разгласилось, но разве в Москве или около Петербурга, где в отдаленном месте, и к нему особливый караул приставить, а по окончании того дела все инструменты и образцы печатей у того мастера обыскать и отобрать, чтоб ничего у него не осталось, и сверх того присягою его утвердить надобно, дабы никому о том не разглашал[240].
Умение российских перлюстраторов вскрывать дипломатические пакеты, оставляя минимум следов, и дешифровать тексты сделало свое дело. Последнее из писем Шетарди было прочитано 4 июня 1744 года. Накопив компромат на французского дипломата, А.П. Бестужев-Рюмин в эти дни, когда двор находился в Москве, нанес тонко продуманный удар. Императрице 5 июня был представлен доклад о поведении маркиза с подробными выписками из перехваченных донесений. Расчет оказался верным. Оскорбленная Елизавета тут же подписала уже подготовленный указ главе Тайной канцелярии А.И. Ушакову: «…повелеваем вам к французскому бригадиру маркизу Шетардию немедленно поехать и ему имянем нашим объявить, чтобы он из нашей столицы… в сутки выехал». На следующий день, 6 июня, в половине шестого утра в дом Шетарди приехала целая компания: А.И. Ушаков, камергер П.М. Голицын, представители Коллегии иностранных дел И.П. Веселовский, А.И. Неплюев, П.П. Курбатов в сопровождении офицера Семеновского полка и двух унтер-офицеров. Когда Шетарди разбудили, то «секретарь Курбатов <…> читал все экстракты [выписки] из его Шетардиевых писем, а он Шетарди за ним смотрел, и ничего не оспорил, ниже оригиналов смотреть хотел, хотя его подпись к последнему письму к Дютейлю [письмо от 24 мая 1744 года одному из руководителей французской дипломатии — дю Тейлю] ему показана была»[241].