Страница 135 из 195
23 ноября Александр II начертал: «Личность эта кажется нам уже известна» — и повелел сообщить министру финансов об удалении Иванова из Одессы и неназначении его на службу в пограничной местности[1441].
Наконец, государь — возможно, чтобы понять, как сформировалось мышление Иванова, — пожелал узнать о прохождении им службы. Оказалось, что Н.А. Иванов, дворянин Полтавской губернии, православный, родился 29 октября 1840 года в семье жандармского подполковника. Окончил Полтавский кадетский корпус. В службу вступил в 1858 году, прапорщиком в 1‐ю батарею 4‐й сводной резервной артиллерийской бригады. В апреле 1861 года за успешную практическую стрельбу и обучение нижних чинов получил в награду 160 руб. В августе 1862 года произведен в подпоручики. В мае 1863‐го — переведен в Кронштадтскую крепостную артиллерию. В сентябре 1864‐го произведен в поручики. В октябре 1865‐го переведен в пограничную стражу в звании штабс-капитана и назначен отрядным офицером Одесской пограничной стражи. В апреле 1867 года награжден орденом Св. Станислава 3‐й степени и произведен в капитаны[1442]. К сожалению, данный послужной список не дает нам, как не дал и императору, ответа на вопрос, где Иванов набрался «вредных мыслей», но в определенной мере объясняет, почему на рубеже 1870–1880‐х годов военная организация «Народной воли» насчитывала около 200 офицеров, от прапорщика до подполковника.
Между тем фигурой капитана Иванова занималось все большее число высших сановников империи. Уже 28 ноября министр финансов М.Х. Рейтерн подписал сообщение в III Отделение, что поскольку для офицеров Пограничной стражи нет службы, кроме границы, то распоряжением от 25 ноября Иванов зачислен по Пограничной страже на один год. Это означало, что капитан не будет нести никаких служебных обязанностей и, соответственно, не будет получать никакого содержания. Если же в течение года он не сменит место службы, то будет уволен в отставку. Вместе с тем министр отметил, что удаление капитана из Одессы и запрещение ему жить в пограничных местах от Министерства финансов не зависит[1443].
Одновременно министр внутренних дел предложил одесскому градоначальнику учредить строгий полицейский надзор за Ивановым и предупредить директора Русского общества пароходства и торговли контр-адмирала Н.М. Чихачева о нежелательности приема капитана на службу. В ответ новороссийский и бессарабский генерал-губернатор П.Е. Коцебу 26 января 1873 года писал министру внутренних дел, что, на основании негласных сведений, Иванов хлопочет о переводе в Санкт-Петербургскую бригаду пограничной стражи. Капитан надеется на содействие служащего в Главном штабе генерала Гана, бывшего командира Санкт-Петербургской бригады пограничной стражи генерала Гардера и полковника (А.И.) Трусова. С этой целью Иванов выехал в столицу[1444]. Лишь 24 января по телеграфу подполковник Кноп сообщил управляющему III Отделением о состоявшемся вечером 20 января отъезде Иванова в Петербург. В III Отделении решили просить обер-полицмейстера столицы учредить строгий надзор за Ивановым, который, вероятно, остановится у Шебанова. «Подобный же надзор» за Ивановым было решено установить и со стороны самого III Отделения[1445]. Таким образом, пребывание скромного капитана в столице должны были фиксировать одновременно две службы надзора.
В жизни, как заметил М.Е. Салтыков-Щедрин, «строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения». Чиновник III Отделения докладывал начальству 2 февраля:
Мы просили полицию наблюдать за прибытием сюда Иванова, но она, по обыкновению, ничего не сообщила и вероятно не знает даже, что Иванов приехал сюда дней 10 тому назад. За ним следят наши агенты. Он несколько раз ездил в Департамент таможенных сборов и ему известно, что увольнение его от службы последовало по инициативе 3 [-го] Отделения. На днях Иванов собирается уезжать обратно в Одессу. Он остановился здесь у Шебанова[1446].
На деле Николай Артемьевич находился в Петербурге до 28 февраля. Наблюдение за ним было установлено с 31 января и продолжалось официально до 24 февраля, почти до конца его пребывания в столице. Правда, с 11‐го по 21 февраля оно фактически не проводилось — «по случаю отпуска двух агентов и болезни третьего»[1447]. Это не помешало обер-полицмейстеру Петербурга Ф.Ф. Трепову 4 марта 1873 года сообщить управляющему III Отделением А.Ф. Шульцу, что «проживавший в Санкт-Петербурге с 26 января 1873 года под самым строгим негласным надзором полиции» капитан Иванов 28 февраля отметился выбывшим в Одессу[1448]. «Наружка» зафиксировала его поездки в Главный штаб (вместе с Шебановым), в Департамент внешней торговли, к начальнику Пограничной стражи полковнику Трусову, в таможню, зафиксировала его прогулки, но ничего подозрительного установлено не было. Тем не менее начальнику Одесского ГЖУ было направлено письмо с просьбой сообщать время от времени сведения об Иванове[1449]. В марте 1873 года последнего уволили в отставку с чином майора и с мундиром[1450].
Через полгода отставной капитан вновь привлек внимание высших сфер. Было перлюстрировано его новое письмо Шебанову, от 9 октября 1873 года, которое также доложили императору. Неугомонный Николай Артемьевич на этот раз затронул новые проблемы:
Никогда Россия не нуждалась в хорошем русском повременном издании, выходящем за границею, как в настоящее время. Тысячи вопросов, миллионы случаев, происшествий, фактов остаются не комментированными, не разъясненными; публика ходит как в котелках: стучится лбом в одну стену — глухое молчание, в другую, в третью, в десятую — гробовая тишина!..
Как мало обращают у нас внимания на страшные голодания! Оставим в стороне губернии Черниговскую, Смоленскую, Псковскую, Архангельскую и т. д., где голод — явление хроническое, неизбежное, как судьба прекрасной Елены. Возьмем наши житницы. Полтавская губерния, как мне известно, голодала два года подряд; Херсонская голодает вот уже второй год; Самарская нынче вся перемрет от голода[1451]. Черт возьми! Да неужели же все это голодание совершается по воле Божией! Только слепой не видит, что русскому народу стало тесно жить. <…> нам нужно заняться колонизацией нашего отечества. Я подразумеваю тут громадную работу перераспределения на территории сообразно с производительностью земель. Мы имеем огромный запас государственных земель, не приносящих казне почти никакого дохода. Эти земли, будучи распределены между земледельцами, даже без всяких пособий со стороны казны на переселение, дали бы крестьянству возможность стать на ноги и, в самое короткое время, возвысили бы доходы Государства. Что же, спрашивается, делает с этими землями Правительство? Оно продолжает селить на них иностранных колонистов, или же, — что еще лучше, — раздает их Генералам в виде награды. Конечно, всегда существовали и будут существовать глупые и близорукие Правительства, но такого как у нас, в настоящее время, — трудно отыскать в истории. Эпоха наша — эпоха борьбы народов. Мы не можем ручаться, что через год, два, нам не придется отстаивать нашу родину с оружием в руках. Политика реальных успехов — таков девиз нынешних дипломатов. Что же сделали у нас в этом отношении? Вялые реформы воинской повинности; печальные результаты рассмотрения вопроса о ходе застывшей податной реформы; страшный цензурный гнет над печатным словом, произвол и насилия жандармерии; узкое, тенденциозное направление всех вопросов по народному просвещению; страх перед новыми идеями; трусливые попытки задавить ход прогресса и, в конце концов, положительное разорение податной силы! Где же, спрашивается, тот источник успеха, в котором должна черпать силу политика Правительства? Горе нам, горе! Будем побиты мы и наша родина, наш бедный народ отдает свою последнюю копейку, свою кровь и будет нести бесславие позорного поражения!![1452]
Рука императора вновь начертала фразу: «Кто эти личности?» 31 октября, видимо, граф П.А. Шувалов на первой странице копии письма надписал: «Прошу составить записку для всепод. [даннейшего] доклада. Иванов — видимо уволенный офицер пограничной стражи; Шебанов тоже известен». Как тут же отмечено, записка была представлена 2 ноября[1453]. Любопытно, что ее составители вовсе не стремились подчеркнуть политическую опасность автора и получателя дерзких писем. О Шебанове снова говорилось: «Отзывы о нем хорошие», а об Иванове — что он «вспыльчивого и заносчивого характера, но в обществе своих убеждений не высказывает». 17 ноября с запиской ознакомился Александр II и там, где речь шла об Иванове, надписал: «Так я и думал». Других распоряжений не последовало[1454].