Сердца. Сказ 3

– Почему не по имени?

Понимаю и припоминаю Яна, которого поразила схожим. И его последующее спокойствие, хотя сама сейчас готова взвыть от досады.

– Я назвала тебе свои имена, родная, – улыбаюсь я и ласкаю щёку.

Резво отстраняюсь и усаживаюсь обратно за стол. Тепла достаточно, теперь – осада.

– Как тебе дорога? Хорошо добралась?

И девочка, поражённая вопросом, наспех выдаёт благодарность и повествует о повстречавшихся чудесах: она видела каньоны, песочные бури и чёрные фонтаны. Три дня пути отрезали её от дома, но явили новый. Тот, о котором она не смела даже мечтать.

– Я рада, что рада ты.

И пока Аделфа в очередной раз пытается осмотреться, я осматриваю её. Чёрные волосы едва прикрывают плоскую грудь, бледное лицо наливается свежей краской в моменты стеснения или раскаяния, глаза – предательски-карие – свербят кабинетные стены. Подступаю к девочке и наношу на её иссушенные губы припрятанное в верхнем ящике стола масло. Блеклые линии наливаются розовым цветом.

– Боги величавы, а потому не расстраивай их, Аделфа. Соответствуй, – подмигиваю я и – опосля – закуриваю уготованную самокрутку.

В воздух взмывает горький и сладкий аромат, собранных в Монастырском саду цветов и трав.

– А богиней чего вы называетесь? – с заминкой выдаёт девочка.

– Родители не научили тебя именам богов? – злостно выдаю я. – Твоя семья верующая?

Только столпы веры способны удержать на управляющей скамье таких несчастных и недостойных божеств; только людское самоуничижение способно подпитать нашу мнимую святость.

– Отца с нами давно нет, а мать занимается воспитанием младших. Когда я уезжала, она готовилась к родам. Тяжёлым и последним, как высказалась сама.

– Для чего тебя отправили в Монастырь? – с улыбкой вопрошаю я.

– Чтобы… – спотыкается. Надо же. – Чтобы одарить возможностью сытого и блаженного существования, – неуверенно отвечает девочка. – Чтобы я стала уважаемой женщиной и жила в достатке до конца своих дней. Чтобы сами Боги обращались ко мне и видели прекраснейшее, созревшее на их землях.

– Угу. Как с брошюрки, родная. А теперь скажи правду. Как ты считаешь?

– Чтобы обеспечить мирным существованием себя еще на сколько-то месяцев или лет. Пока семье моей будет хватать уплаченной еды.

– Угу, – в очередной раз соглашаюсь я и откупориваю бутыль со вчерашним виски: прижигаю дно стакана. – А теперь выпей. И забудь, что сказала.

Девочка пятится и хмурится, исполняет наказ и вопросы следом не выдаёт. Все-таки собеседница из неё скучная; побороться не удастся.

Выступаю:

– Правдиво лишь то, что тебе донесла твоя семья и о чём говорят иные знакомые или незнакомые. Монастырь – это стать. Это возможность, красота и богатство. Ты выбралась из своей гниющей деревни и можешь расправить крылья для широкого полёта. Тебе, моя родная, будут доступны все блага мира. Всё, о чём боятся грезить городские, и всё, что на устах у близ расположенных деревень. Сами Боги – величественные и щедрые – пожалуют, чтобы воочию рассмотреть дивную красоту в твоём исполнении. Будь счастлива, принимая век таковым и людей таковыми. Будь счастлива, продолжая верить.

– Я услышала вас, – спокойно отвечает Аделфа и, расслабляясь, принимает форму кресла.

– Моё же место в небесном пантеоне – под эгидой Солнца, Удовольствий, Мира и Войны.

Девочка повествует, что слышала иное имя: встречающие её женщины окрестили меня Богиней Судьбы.

– Всё время забываю, а ведь это подарок самой Смерти, – смеюсь я. – Отказываться от такого было бы неучтиво и безумно, а потому я с великой честью ношу и его.

– Вы знакомы со смертью? – восклицает девочка.

А я хочу воскликнуть, что именно с ней мы вышагиваем бок о бок уже многие лета. И что Бог Смерти – наравне с Богом Жизни – единственно истинные Боги, населяющие наши и иные миры, не входящие даже в пантеон, но за греховным пантеоном наблюдающие.

Вместо того холодно соглашаюсь: без слов и лёгким мановением головы; любой ответ упомянутым Богом может быть услышан, а оскорблять или недооценивать это существо, по правде говоря, я опасаюсь.

– Ох, что же получается… – девочка переходит на шёпот и прогибается в спине, чтобы приблизиться ко мне, – этот бог приходит сюда, дабы…

И Аделфа – то видно – мыслями пропитывается, как могла бы ублажить своей кошачьей поступью и кошачьим взглядом саму Смерть. Смею разочаровать юную, обозначив, что Бог Смерти в Монастырь по прямому его назначению не является и сок спелых плодов не испивает; умалчиваю лишь, что обозначенный – и не мужчина, и не женщина – в довольствовании земными девами не нуждается, так как мысли его и действа – более высокие, выходящие за пределы людского (и пантеона в том числе) понимания.

– А кто же тогда…?

Притупляю пыл молодой, говоря, что в её обязанности входит открывать рот по факту, а не от интереса. Схожим однажды заставил смолкнуть (последующая обида явилась осадком дурного характера) Ян, но Аделфа – вместо недовольства или негодования – спокойно кивает и расправляет плечи.

Ну в самом деле скучная.

– Сколько тебе лет?

– Почти четырнадцать, – улыбается девочка.

– Почти – это тринадцать?

– Почти!

Хлопаю по столу ладонью и велю впредь не юлить; Аделфа пугается и, округлив глаза, продолжает болтать головой. Я отсчитываю юную и говорю, что с Богами играться – беду созывать, что всё мне известно, а вопросы направлены исключительно на проверку вшивости будущей послушницы. И Аделфа с извинениями бросается ко мне, прося не обращать внимания на ветреные глупости. Сдираю девочку с руки и, усаживая обратно в кресло, подсовываю договор. Самыми быстрыми речами она знакомится с условиями пребывания в Монастыре и без встречных вопросов чиркает пером по бумаге. Заглавная буква её имени оседает на всех копиях.

– Добро пожаловать в Монастырь! – объявляю я и в воздух поднимаю уже опустелый бокал.

Документ подписан. Теперь тело её, душа и сердце – всецело мои.

– А что случается с послушницами в возрасте? – робко интересуется девочка.

Да чтоб тебе пусто стало…

– Если не загнешься от заразы у себя между ног – может, окажешься полезной для кого-либо из Богов, – отвечаю я.

Знаю, что резко. Но смятение в душе молодой желаю прижечь моментально; она не должна расслабляться, не должна пропитываться к кому-либо и к чему-либо симпатией или привязанностью, не должна даже думать о дружбе. Кошки друг с другом, конечно же, ладят: я приучила; споры никогда не опоясывают стены Монастыря. Однако же случись что или забеги нехорошая мысль в одну из голов – я узнаю то сразу. Девочки научились дружить – мнимо, но не препираясь – и научились стучать друг на друга. За последнее полагались и поощрения, и наказания.

– Что значит «полезной для Богов»? – не унимается новенькая.

Я одариваю ее скучающим взглядом, должным означать: мне надоела и наша беседа, и ты в особенности.

– Об этом нашепчут сёстры, – ядовито улыбаюсь я и велю подняться. – И правила расскажут они.

Так лучше – всегда. Не говорить самому, а позволить пуганному люду отзываться о тебе как о монстре. Пускай поверит в легенды.

И я изучаю девочку: выведываю её умения и предпочтения и вместе с тем внимаю багрянцу на щеках. И она открывает свои умения и предпочтения и в предвкушении скорого знакомства с важными божками закусывает губу и мечтательно вздыхает.

Предупреждаю: до божков я продам её невинность на торгах. Аделфа вдруг притупляет взор. О, да ну тебя…! Не может быть!

Хватаю её за лицо и в который раз направляю на себя.

– Ты хочешь мне что-то сказать?

– Нет-нет, совсем нет.

– Признавайся, Аделфа.

– Ничего.

Прогуливаюсь по шее и, робко накрутив волосы, прошу поведать правду. Беспокойство девочки неумело отражается во взгляде. Я научилась подмечать эти детали. Аделфа выпаливает что-то скудное себе под нос, и тогда я швыряю её из стороны в сторону, держа за волосы. Девочка поднимает вой и взахлёб выдаёт, что делила постель с мужем, но мать, не зная того, указала в письме к Хозяйке Монастыря не пятнанную честь и безукоризненную чистоту дочери.