Сердца. Сказ 3

Полис манит разрезающим над собой светом небо и шумливостью улиц. Кажется, весь мир с опустелых земель собрался там, дабы отдаться предсмертному танцу.

Женщина

Зову Хозяина Монастыря, несущегося мимо примерочной комнаты, и одариваю оголённой поясницей, которую потребно спрятать за корсетом.

– Помоги, Отец, – издеваюсь я и обращаюсь к зеркалу.

Мужчина осторожно подходит и, поймав мой взгляд в отражении, пальцами путается в шнурках. Делает то медленно, осторожно.

– Пытаешься соблазнить? – уточняет наверняка.

– Нет нужды, ты и так всё время ждёшь команды равно твоим собакам, которых я никогда не видела, но о которых говорили послушницы.

Хозяин Монастыря рассказывает историю о том, что собак этих не стало; один заносчивый Бог постарался. В голове держу мысль, что корсет затягивают пальцы, которые некогда натравили на монастырскую кошку одного из псов и тот задрал её. В голове держу мысль, что и сама окропила руки.

– Щвейки работают на костюмы для послушниц и послушников, – утверждает мужчина. – Однако по сменяющимся у тебя нарядам могу предположить, что ткани из Полиса идут исключительно на гардероб юной богини.

– Не думаю, что Хозяин Монастыря горюет от этой новости, ибо его глаза радуются от каждого появления упомянутой.

– Верно.

Заканчивает, но отходить не торопится. Смотрит. Прижигает дыханием затылок и склоняется, чтобы обдать теплом шею. Замирает, травит, травится сам. Нахожу его ослабленным и восторженным и хочу подбить, однако подбитой оказываюсь сама.

– Ты похожа на Джуну и Стеллу одновременно, – говорит Ян, стискивая мои плечи. – Характером, повадками, нравом, взглядами, взглядом.

Ловит его.

– Да, так и смотрела старшая: раздевала и линчевала в один момент; с ней ты либо чувствовал себя великим, либо ничтожеством.

– Помнится, у Гелиоса была ещё одна сестра, – отстранённо утверждаю я и пытаюсь стряхнуть чужие руки – безуспешно.

– Помнится правильно, но любил он только двух. Стеллу – как родственную душу, во всю силу братского сердца, Джуну…как женщину.

То удивляет, однако вида старательно не подаю.

– Я хорошо знал своего друга и знал, как Гелиос смотрит на женщин, с которыми спал. С Джуной он спал.

– Твой друг никогда не говорил тебе об этом, не открывался; для чего ты рассказываешь мне предположения?

– Чтобы ты знала, – ядовито улыбается Хозяин Монастыря. – Если даже я увидел в тебе Джуну, Бог Солнца не мог того не приметить. Она – пылкая, взрывная, безумная – смотрела лишь на него покладисто и послушно, трепетно и учтиво. Он же смотрел на неё как на расхаживающий кусок мяса, который дразнит и ждёт вонзающихся клыков. Но в том его проявление чувств. Знаешь, так говорят: любят единожды, остальные разы ищут подобных.

Понимаю, что к глазам накатывают слёзы. Так просто. Нет, не сейчас…не лучший момент, Луна, успокойся.

Не надо.

Ты вытравила их, напитала всей имеющейся солью подушки и заручилась перед самой собой более слабости не проявлять.

Хозяин Монастыря показательно удивляется и, всё так же прижимаясь грудью к спине, подбирает ускользающее от рук лицо: поднимает за подбородок и велит посмотреть в зеркало.

– Тебе что, Луна, стало больно? – спрашивает мужчина.

– Мстишь за сказанное о тебе и твоей подружке? – напористо уточняю я. – Слов своих не заберу и извиняться не буду.

– Мне и не нужно. – Хозяин Монастыря пожимает плечами. – Просто живи с этим знанием, как я живу с твоими откровениями.

– Всё-таки мстишь.

Хочу отойти, но Ян прихватывает и тянет обратно. Толкаю, однако остаюсь в мужских руках.

– Нет-нет, радость моя, посмотри. Смотри на нас. Смотри на меня. Смотри в собственные, на грани слёз, глаза.

– Пусти.

– Скажи что-нибудь про названную сестру Стеллу, дабы прижечь мои чувства к тебе. А я скажу что-нибудь про сестру Джуну, которая всегда с аппетитом смотрела на старшего брата и едва не на колени ему ползла (а, уверен, один на один так девочка и поступала, ибо всегда получала желаемое). У тебя очень красивое платье, Луна.

Без колебаний перепрыгивает с темы и гладит моё лицо.

– Как жаль, что к красивому платью и красивому лицу не идёт такой же характер, потому что всё твоё нутро – червивое – прогнило от собственных дум. Ты ищешь виноватых в личных бедах людей, а главная виновница отражается в этом зеркале: спрашивай с неё. Давай же, спроси.

Настаивает и в интонации меняется.

– Задавай вопрос, – требует Хозяин Монастыря, на что я в растерянности признаюсь: не понимаю.

– Что ты хочешь от меня?

– Нет, не то. Спроси у себя, что ты хочешь. Посмотри через это проклятое зеркало не на меня, а на себя и задай вопрос: какого чёрта ты делаешь и для чего всё это необходимо. Не забудь уточнить, какие последствия ты ожидаешь и как себя поведёшь, когда вкусишь их. Давай, Луна.

– Мне некомфортно, я хочу уйти.

С досадой сбрасываю мужские руки и покидаю примерочную. Ян не догоняет и не пытается остановить: спокойно принимает признание и часом спустя встречается в саду.

– Вот так встреча, – улыбается Хозяин Монастыря и достаёт портсигар. – Гордость не позволила угоститься сигареткой?

Протягивает и лишается одной, подцепляет огнём и приземляется на садовый диванчик подле. Облако дыма разрезает мои лёгкие и садится ему на плечи.

– А платье на тебе в самом деле красивое, – говорит мужчина. – Сегодня вечером в Монастырь прибудут гости: будь добра сверкнуть этим платьем лишь раз и больше не являться; мы и так испытываем некоторые трудности, потому что экзотика послушников прельстила публике поначалу, а сейчас содержание их крыла сильно бьёт по казне. Ты не в хоромах супруга, который может дарить тебе каждую звезду с неба, здесь потребно, располагая большими суммами, грамотно их вкладывать, дабы увеличивать, а не преумалять.

– Скажи, Ян, – спрашиваю я, – отчего в пантеоне такая яростная борьба за деньги, если расположенные по периметру Полиса деревни спокойно обходятся без них?

– Потому что деньги, радость моя, есть самовыдуманная и закреплённая единожды величина, которая не несёт смысловой нагрузки и не имеет по факту веса. Валюту может выдумать каждый, потому что люди сами наделяют деньги значимостью и величиной, сами определяют их статусность и престиж. Деньги – перемычка меж оказываемыми услугами, а уж услуги различны в исполнении и качестве.

– И стоит ли гонка в зарабатывании сумм всего, на что мы себя обрекаем?

– В конце ты поймёшь, что нет, но будет уже поздно, поэтому довольствуйся нынешней спешкой.

Мужчина решает закурить сам. Щёлкает замком портсигара и достаёт последнюю оставшуюся спицу, прижигает её и затягивается.

– Я хотел наказать небесный пантеон за их алчность, но в итоге, раскусив игру, понял, ради чего они рискуют. Хотя бы ради возможности наполнить этот портсигар незамедлительно, а вечером пригубить красивую женщину. Для всего на свете нужны деньги.

Цепляюсь за последнее сказанное и улыбаюсь:

– Давно ты не лакал из горла девичьего внимания, а Ману для спуска напряжения нет. Как ты держишься?

– О, издеваться будешь, – смеётся Ян. – Тогда потерпишь новость: интересующая меня женщина оказалась недотрогой и это, между прочим, на территории борделя, ты представляешь?

– Что мешает Хозяину Монастыря? – в спокойствии кусаюсь я. – Купи её сам у себя.

– Эта женщина, вот так стечение обстоятельств, не покупается.

– Знающие себе цену не продаются, да.

– Ты запомнила.

Затягивается и выдыхает, решает вернуться к былой теме. Мужчина говорит:

– Я вижу деньги как узаконенный (в мире беззакония, верно) эквивалент для общения нелюбящих говорить. Этакая искусственно выведенная социумом условность.

– А где эти деньги? Они хотя бы осязаемы?

– Раньше были. Сейчас же – нет.

– То есть вы, боги, рвёте друг друга и хвастаетесь друг перед другом пустым воздухом, ибо в действительности нисколько средств не имеете?