Страница 16 из 53
– Позаимствовать, давай так?
– Пошёл ты.
Я ударяю его в мокрую грудь и спрыгиваю с кровати. Бреду до кабинета, а голос преследует:
– О! И не скажу, что ты застала меня врасплох с той блондиночкой, однако множеств удовольствий, определённо, лишила.
– Зачем ты всё это говоришь? – спрашиваю я у нисколько не раскаивающегося взгляда. – И зачем так поступил со мной?
– Так – это как? – скалится Ян.
– Так! Ты бросил меня средь падальщиков, а сам пригрел постель чужой жены. Назло.
– Нет же.
И мужчина говорит, что бросила себя падальщикам я сама – когда пустилась в гневные речи и восклицания (а осуждение толпа не приемлет).
И мужчина говорит, что пригреть постель чужой жены – нормально и приемлемо; плоды – сладки, вкусны: каким же эгоистом нужно быть, дабы не поделиться и не позволить приятелю отведать со своего цветущего дерева.
И мужчина говорит, что зла и намерений в том не было – я сама избрала подругу, да и обязательствами в виде отношений мы не обременены.
– Мы партнёры, – подытоживает Ян. – Ты тоже могла примерить чью-либо спальню: простыни там, говорят, свежее и теплее.
– Не обманывай себя, – говорю я. – А твоё согласие подсунуть меня тому мальцу – более чем рабочая хватка. Ты вновь узрел выгоду, а воздерживаться от лёгких денег так и не научился.
– Когда у тебя долгие годы этих денег нет вовсе, то…неудивительно, Луна.
– Кто мы друг другу?
Ответ на это – увы! – не находится. А резкий вопрос отпечатывается на лицах беседующих.
– Тогда скажи, кто я для тебя.
– О, Луна! – восторгается мужчина. – Если бы всё было так просто. Взять и сказать, надо же!
– Да, просто. Не знаю, для чего люди всё и всегда усложняют.
– Ты для меня, – бросает следом мужчина, – самая приятная из проблем.
Поражаюсь тому и прошу повторить, не унимаюсь и переспрашиваю (словно бы едино услышанное):
– Я – проблема?
– Женщина и должна быть таковой, – рассуждает Хозяин Монастыря. – А любимая женщина – проблемой, которую вовсе не хочется решать…Твоя очередь.
– Что?
– Назвалась – дерзай. Кто я для тебя?
Прикусываю язык и с ответом не тороплюсь. Угли ворошит следующее замечание:
– Не стоило выпытывать, если сама не можешь определиться.
– Самый близкий из врагов.
Удивлённый взгляд компенсирует молчание в пару секунд.
– Вот значит как.
И Ян пускается в причитания:
– Я дарую тебе кров, тепло и пищу, я дарую тебе работу и досуг, я дарую тебе добрую компанию и вечное покровительство, а ты зовёшь меня ближайшим из врагов?
– Их и следует держать как можно ближе к себе.
Следом в причитания пускаюсь я:
– Ты украл у меня всё тобой перечисленное: гневно и без дум о грядущем, и заместил своим. Я благодарна, но не счастлива.
Два холодных стакана пригревают стол – к ним перемещается с книжного стеллажа открытая бутыль. Мужчина, оскорблённо насупившись, разливает. И следом обдаёт откровениями вчерашней ночи. Красивыми словами он изображает уродливые деяния; устало отворачиваюсь и занимаю кресло Яна. Старое наречие оплетает новыми подробностями события после заката.
– Мне нравится, что присутствующие там девы – со скромными одеждами и покладистыми взглядами – показывает изнанку, стоит только закрыть за ними дверь на ключ. В тебе того нет, Луна, это видно: по хищному лицу и острым движениям; в постели же приятней наблюдать не готовую отсечь голову самку богомола, а послушную, плавкую, всё позволяющую.
– Ты так не думаешь, вижу по твоей хитрой роже. Если бы тебе в действительности нравились послушные, плавкие и всё позволяющие, ты бы не избрал своим мучителем меня.
– Истина. Но как отказаться от в рот заглядывающей нимфы?
Молчу.
– Знаешь, это забавно. Я даже не успел узнать её имени. Знаю, кому она принадлежит, в чьём доме живёт и от кого наследников вынашивает, но имя в памяти не всплывает. Всплывает исключительно силуэт прогнутой спины и запрокинутых рук.
Взрываюсь:
– Для чего ты всё это рассказываешь, может, ответишь мне?
– Будь я тебе другом, – припоминает он минутной давности укол, – или кем-то более близким, то, разумеется, воздержался бы не только от речей, но и от поступков. А так…думаю, ты спокойно выслушаешь пережитое и внемлешь испытанным эмоциям.
– Для чего? – повторяюсь я. Пытаясь сдержать порывистую желчность.
Ян упивается моей злостью и собственными речами:
– Ради этого взгляда, – брыкается он и напирает грудью, – я бы вновь и вновь повторял то, я бы опробовал каждую и каждого в том доме, лишь бы видеть – тебе небезразлично.
Называю его безумным, а он резюмирует:
– Фантазии менее безумны ревности. А ты ревнуешь. Прекрасно.
Мужчина издевается и подлавливает меня у дверей.
– Нет, не уйдёшь. Я хочу видеть, как ты измываешься над самой собой. Хочу видеть ярость. Хочу видеть ревность.
– Больной…
Наперерез словам он хватает меня под руку и волочит обратно к столу, усаживает поверх и, напирая, тяжело дышит.
– Ты моя, – заверяет он. – С первого твоего визита в Монастырь. Ещё с письма, адресованного твоей семье и от твоей семьи. Ты моя, моей и останешься.
От него пахнет намешанными коктейлями, пролитым одеколоном и другой женщиной.
– Ненавижу тебя… – плююсь следом.
А мужчина прихватывает за запястья и пытается прижать к себе.
– Я же вижу, что это не так…
– Значит, ты слеп.
– Зато ты моя.
Склоняет к себе и загребает в объятия, с пульсацией напирает на бёдра и, пытаясь развести их, собирает ткань, ругается.
– Ты моя.
Отбиваюсь от него и велю убираться, сопротивляюсь и толкаю в грудь. Ян прихватывает за шею и заискивает лицо. Не хочу.
Пара оторванных пуговиц с воротника шифонового платья вороньего цвета скачет по полу. Черта. Это грань. Тогда я грожусь пристрелить Хозяина Монастыря, но не учитываю одного: смерти он не боится. Бог Удовольствий с давнего времени считает себя запоздалым покойником, разгуливающим по землям брошенных грешников. И потому Ян с предельно спокойным лицом (позабыв о распирающих чувствах и возбуждении) опирается о кресло и подводит:
– Давай, радость моя.
Вызволяет из ящика стола вечно спящее там оружие: прижимает пистолетное дуло к подбородку и задирает голову, а холодный металл будоражит кожу и оставляет едва видимые отметины иного цвета. Он удерживает пистолет в моих кулаках и моим же хлябающим от волнения и страха кулакам велит:
– Если не от твоих рук, от чьих? Я выбираю тебя, радость. Выбрал в тот день, когда впервые увидел.
Снимаю оружие с предохранителя – щелчок прогуливается по тончайшим стенам кабинета. Оглушительно.
– О, давай, Луна, – провокацией зудит властный голос. – Я хочу этого. Отправь меня на положенный и заслуженный тот свет. Я хочу этого, радость.
Вот, что в действительности сводит с ума.
– Это лучше, чем делить с кем-либо постель. Это ближе, чем делиться с кем-либо соками.
Вот, что загоняет в сумасшедшие рамки и из них же выводит. Пролитая кровь человека, которого ты чувствуешь.
– Давай же! – внушает Ян. – Я выкупил тебя у твоей семьи за мешок зерна, я продал твою невинность старику и следом убил твоего мужа. Я погубил беременную сестру Гелиоса и оказался причастен к вырождению всего клана Солнца. И знаешь что? Я повторил бы всё это вновь, и повторял бы, и повторял – лишь бы видеть тебя напротив: небезразличную и оставшуюся со мной.
Я жму на спусковой крючок.
Выстрел – единственный – вибрацией зудит по кабинету. Гильза валится под ноги. Слёзы валятся под ноги. Тяжёлые слёзы гроздьями приправляют нашу обувь.
Я не смогла. Уронила руки и дулом припеклась к мужскому бедру.
– Черт возьми! – скулит Ян и зажимает кровоточащую ногу. – Какая же ты сука. Это больно, Луна! Больно!
– Но недостаточно, чтобы сдохнуть, – с внешним равнодушием, несмотря на солёные глаза, отвечаю я. – Добро пожаловать в мой мир.
Даже не верится, что слова эти так быстро возвращаются к Яну.