Страница 34 из 42
За окном сумрачно, небо затянуто низкими тяжелыми тучами — собирается дождь, и я зажигаю свет в кабинете. Говорю:
— Теперь давайте о Валентине. С какого времени он стал брать у вас анашу?
Шкоркина согласно кивает — да, да, пишите: Валентин нашел меня сам весной прошлого года, предложил услуги, мне показалось выгодно. Травку брал регулярно, раз в полтора-два месяца, рассчитывался аккуратно...
Вчера я сказала Валентину, что Елизавета Климовна умерла. Он судорожно вздохнул: воздуха не хватило. Оттянул пальцем ворот рубашки, мрачно обронил:
— И за что меня судьба истязает? Двух таких женщин в могилу свел... Скоро ли суд?
Я помнила, каким он был на первом допросе, как плакал тогда. Теперь смотрел на меня в упор сухими глазами.
Он ушел спокойно, а в камере, к вечеру, не выдержал: была истерика, сердечный приступ, еле его отходили...
Теперь Шкоркина стала перечислять, в какие месяцы и какие суммы приносил ей Валентин, счет пошел на тысячи: за год через него много анаши прошло. Потом все тем же занудным голосом стала называть тех, кто покупал у нее анашу — в стаканах, пакетах и пакетиках. Назвала Катю-Катюшу, назвала еще шестерых. Имен и фамилий остальных не знает, и то хорошо — указала приметы.
Казалось бы, что еще надо следователю? Вину признала, клиентуру назвала. Но побороть в себе ненависти к этой щуке не могу. Не хочу. Обидно, сколько бед от нее людям, а отделается шестью годами, да и те не отсидит, выпустят условно-досрочно за примерное поведение — такие, как она, в колонии тихие.
Пришла экспертиза по ножу и крови на нем. Но Сергея Орлова у меня забирают: материалы на него предстоит выделить, дело будет вести прокуратура, это их подследственность. При последней встрече он рассказал про Валентина: сколько раз брал у него анашу, сколько платил... Тот случай вспомнил, когда в дождь его дожидался, а он с женщиной из кино бежал... Нет уже той женщины. И у меня в ушах все стоят тоскливые слова Орлова: расстреляйте вы меня, что ли...
Обычно я не хожу в суд, когда рассматриваются мои дела, но тут пошла. Напрасно, наверное.
Шкоркина, как я и думала, получила свои шесть лет лишения свободы — слушала приговор стоя, спокойно кивала, чуть склонив голову набок.
Валентину дали четыре года. Он смотрел в зал и никого не видел.
Кате-Катюше определили полтора года заключения и принудительное лечение. Она, видимо, не разобрала, что ее будут лечить, а про заключение услыхала — заплакала в голос: «Мамочка родненькая, да за что же меня?»
Если бы можно было, я бы к ней кинулась, растолковала бы: Катя, да что же ты убиваешься? Вылечат ведь тебя! Но кинуться нельзя, стою недвижимо, а Катя рыдает, ничего не слышит, никого не слушает; милиционер ей воду тянет — она по стакану рукой...
Из зала суда так под руки ее и повели...
Г. Грабко
НЕХАРАКТЕРНЫЙ СЛУЧАЙ
— Что же тебя здесь смущает? — майор Носов, не по летам грузный, глянул поверх очков на Диму Мальцева. — Состав преступления налицо, преступник задержан. Возбуждай уголовное дело и передавай к нам, в следствие. А машинку швейную ищи.
— Да тут, Николай Иваныч... — Мальцев, молодой инспектор угрозыска, свою первую милицейскую звездочку получил всего-то неделю назад, и горотдел все еще звал его дружелюбно и ласково просто Димкой. — Тут, Николай Иваныч, случай нехарактерный.
— Нехарактерный? Ты, говорят, на юрфак нынче поступил? Точно? Так вот, Дима, как начнешь изучать уголовное право, обрати внимание: там в учебнике, в самом начале, жирно так напечатано, что уголовная преступность — явление для нашего социалистического общества вообще нехарактерное. А про наркоманию и проституцию много ли у нас газеты пишут? Будто их и нет совсем... Ты вот год в угрозыске крутишься... Есть они или нет их?
Мальцев покачал головой:
— Но послушайте, Николай Иваныч, это же я надоумил этого Юрку Долгих потерпевшей козу подстроить!
Очки на лице майора сами собой съехали на кончик носа.
— Ну, Дима, извини. Тут я ничего не понял!
А дело-то было самое простое.
Долгих, когда сидел в колонии по первой и единственной пока судимости, завел себе заочницу, Бурцеву Анастасию, женщину одинокую и бездетную, года полтора с ней переписывался, и как освободился, так к ней и прилетел. Она приняла, оставила у себя на ночь. Утром все идет ладом — он ей: «Давай поженимся, Настя ты моя дорогая!» Она: «Чего торопишься? Поживи пока, там видно будет...» А Долгих этот от ночной благодати совсем разомлел душой. Ну и ладно, подождать тоже можно...
Ближе к вечеру парень заявился, лет двадцати — Бурцева к нему кинулась: «Заходи, заходи, Миша!» Юрке Долгих объяснила — племянник, мол, пожаловал. Посидели, за знакомство выпили... Время позднее — пора спать. У Бурцевой комната девять квадратов. Племяннику на полу постелила, а Юрку Долгих к своему соседу спровадила — мол, неудобно ей, нерасписанной, при племяннике с Юркой Долгих в одну постель ложиться. Долгих ведь поверил, ушел. А еще через день, когда к Бурцевой ее родня заявилась, Долгих и услышал, как ее сестра спрашивала — что же ты, Анастасия, мужиками так вертишь? С тем спишь и с этим... А ну дознаются?
У Долгих еще терпежу хватило, пока родня водку допьет да пока разойдется. Бурцева, правда, мамой клялась, будто промеж ней и «племянником» ничего не было, но Долгих все равно на этом «племяннике» душу отвел...
Вот когда Мальцев с этим Юркой Долгих разбирался, возьми да ляпни в простоте душевной: подруге надо было засветить за то, что вас двоих стравила, а мужик здесь дело десятое!
Майор Носов кивнул:
— Ну вот все понятно, одно не ясно: машинка-то здесь похищенная при чем?
— А по самому больному месту ей и засветил!
Долгих после того как «племянника» отчистил, от Бурцевой в одном пиджачке ушел, к соседу же, а ключ-то от ее квартиры у него остался. Вот он на другой день без нее, без Бурцевой, к ней заявился, пальто и шапку забрать. А знал уже, что она шитьем прирабатывает. И подумал: вот я тебе заделаю козу! Прихватил машинку и в снег ее зафуговал, поближе к реке. Пусть, мол, подружка помечется, а уж потом притащу.
Бурцева домой заявилась — машинки нет. Не долго думая — в милицию: кража!
Майор Носов помолчал, отодвинул от себя принесенную Мальцевым папочку.
— И что же ты от меня хочешь?
— Не дело ему опять в зону идти.
— Да? А с фактом как быть?
— С фактом хуже... — Димка выложил на столик перед собой «Комментарии к уголовному кодексу». — Вот тут сказано, что если вещь взята без корысти и с намерением вернуть ее потерпевшему...
— Что ты мне закон под нос тычешь? То ли я его не знаю?
— Но, Николай Иваныч, Долгих сейчас посадить — дважды два! А ведь мы не только карать, но и помогать, воспитывать должны...
— Да? И где ты этому выучился?
— Так все же заборы этими лозунгами заклеены!
— Насчет заборов это ты верно подметил... — Майор Носов впервые улыбнулся. — Если бы хоть половина того, что в лозунгах понаписано, на деле делалось... Значит, считаешь, можно в возбуждении дела отказать?
— Не считаю, а посоветоваться пришел.
— Начальник угрозыска что тебе сказал?
— У нашего Мазуренко одно на уме: «Брось его на кичу, тайгу полоть!»
— И где ты таких слов нахватался?
— Так это не я, это Мазуренко.
— Хорошо. Оставь материалы. И имей в виду, Дима: в неудобном положении окажешься. Непосредственного начальника игнорируешь — раз. Невинного сутки в камере продержал — два. Взыскание, считай, себе обеспечил...
— Ну что вы, Николай Иваныч, при чем тут взыскание? У Долгих судьба рушится...
Был уже двенадцатый час ночи, когда милицейский УАЗик остановился на окраине города у заснеженного обрывистого берега реки. В машине находилось пятеро: водитель, Мальцев, Долгих и двое дружинников. Дружинников Мальцев пригласил как понятых и в тайной надежде, что помогут искать, но те свое дело тоже знали и, нарочито громко позевывая, многозначительно поглядывали на часы: их товарищи давно разошлись по домам. По виду «добровольных помощников» и шофера было ясно, что выходить из теплой машины в заснеженную ночь им совсем не хотелось. «Ладно, — решил Димка, — поищем вдвоем. Если верить Долгих, машинка должна быть неподалеку. Хорошо хоть луна ясная».