Долгая ночь (сборник)

— Слушай ты этого Гусева больше! — огрызнулся автослесарь. — Он тебе и не такое зальет!

— Погоди, погоди! — не на шутку разволновался механик. — А как же тогда диспетчер? Она же отметила, что Гусев приехал четвертого сразу после обеда.

— Кто это, Валька Шубина, что ли? — усмехнулся парень. — Да Гусев ей только мигнет глазом — она вся выложится. Ты, Иваныч, прямо как с луны свалился! В гараже все об этом знают.

— Ну, Санька, смотри у меня! — погрозил пальцем механик. — Если что наврал про Гусева — самолично уши отверну. — Он заметно расстроился, догадываясь, что Гусев его обманул и что тот натворил что-то серьезное, коли им интересуется милиция.

Санька полез на груду ржавеющего металла и вскоре вытащил искореженное, крашенное темно-зеленой краской левое крыло «Татры».

— Вот оно! Я же говорил: самолично менял, самолично выбросил.

Кулагин внимательно осмотрел крыло. Там, куда пришелся удар, краску снесло до блеска железа. Воробьев протянул руку — давайте, Сергей Петрович, в машину снесу.

— На, держи. А вам, товарищи, превеликое спасибо! — поблагодарил он механика и слесаря.

Гусев, тщедушный, остроносенький, с увертливыми широко расставленными глазками мужичок, запирался не долго. Косясь одним глазом на заключения экспертов, предъявленные ему Кулагиным, он тусклым, безжизненным голосом говорил:

— Так я что, рази виноват, что этот «жигуль» откуда-то вывернулся? Дело было так: иду за молоковозкой, скорость держу небольшую, километров на пятьдесят, не больше. Глянул вперед — чисто. Включил левый поворот и пошел на обгон. Только вывернул, а навстречу «жигуль». Откуда он взялся — не пойму.

Кулагин, не поднимая головы, молча дописывал протокол допроса. Так, думал он, насчет пятидесяти километров Гусев, безусловно, врет. Тихоненко по тормозному следу подсчитал, что перед столкновением скорость «Татры» была не меньше восьмидесяти, это определенно... И что не видел встречные «Жигули», тоже врет, дорога там прямая, обзор хороший. Скорее всего, понадеялся, что успеет проскочить. Каких дел натворил, лихач чертов! И скрылся! Сбежал! Даже не глянул — может, люди пострадали? Может, помощь требуется?

Гусев долго читал протокол. Брал ручку, целился подписать, но, помедлив, откладывал. Наконец коряво расписался и поднял глаза на Сергея.

— Я свободен, товарищ следователь?

Кулагин аккуратно сложил бумаги в папку.

— Нет, Гусев, не свободен — отныне не свободен. Сейчас буду просить у прокурора санкцию на арест. Нельзя вам оставаться на свободе, никак нельзя.

Катерина плакала. Сидела за столом в темной кухне и плакала, Сергей включил свет, прошел к плите, потрогал чайник — холодный. Снял крышку со сковороды — пусто. Сел за стол.

— Была сегодня у мальчика?

— Была, конечно. — Встала, ушла в ванную. Пустила воду. Минуту спустя вернулась. — Извини меня, сейчас ужинать будем.

— Снова картошку жарила?

— Жарила... Уплетает за обе щеки, улыбается: мамка моя, говорит, тоже так вкусно готовит... А докторша одно твердит: в пятницу отправим Сережу в детдом! Я ей объясняю: мы его к себе заберем! Она свое: нет у меня права ребенка вам отдать. Что, у нее сердца нет, что ли?

Сергей вздохнул:

— Сердце у нее есть, а вот против закона она не может пойти.

— Какого закона? От закона ребенку зла не может, не должно быть, а детдом — разве это радость?

Сергей молчал: он-то знал, что усыновление — процедура не одного дня, а Сережу в больнице держать не станут. Придется пока это время ездить к нему в детдом...

На кухне вкусно запахло чуть поджаренным омлетом. Катерина налила терпкого, душистого чая, села напротив Сергея.

— Ну ладно, а заявление на мальчика кто должен писать — я или ты?

Ю. Пыль,

майор милиции

ДОЛГАЯ НОЧЬ

Динамик в комнате дежурного наконец-то ожил. Диктор объявил: московское время семнадцать часов. Николай облегченно вздохнул: в Москве семнадцать. Плюс разница. Итого девять. Дежурству конец.

Уже сменившись и сдав оружие, Николай заглянул в Ленинскую комнату. Просто так, дверь была распахнута. А домой все равно не к спеху: у жены, Вали, сегодня допоздна занятия, после десяти вечера приедет, не раньше.

В ленкомнате Саша Табачников, помощник дежурного, играл сам с собой в шахматы.

— Скучаешь, Сашок?

— Что-то тихо сегодня... — проворчал Саша. — Не к добру, уж ты поверь.

— Как в природе: затишье перед бурей, — философски изрек Николай. — Ну что, сгоняем блиц?

— Садись! И заранее сдавайся, несмышленыш.

— Тоже мне, маэстро из Ныо-Васюков!

Они всегда дружелюбно подначивали друг друга, а шахматное счастье любило их одинаково и улыбалось им попеременно.

В комнату вошел капитан Горелин:

— Отставить шахматы! Табачников, на выезд! — И, после короткой паузы, Николаю: — И вы тоже, Щапов.

Николай хотел было напомнить, что рабочий день у него закончился, дежурство сдано. Однако промолчал. Тем более, что с Горелиным не поспоришь.

В старом «газике» устроились пятеро: шофер, Горелин, Табачников, Щапов и оперуполномоченный угрозыска Бадайкин.

— До ночи-то хоть вернемся? — спросил ворчливо шофер Доронин.

— Чего не знаю, того не знаю, — хмуро ответил Горелин. — Гони в Кийзак.

Там в пристанционном поселке час назад некий Кутепов выстрелом из ружья тяжело ранил свою жену, ее увезли в городскую больницу, останется ли жива — пока не ясно. Сам же Кутепов закрылся в доме с какой-то женщиной, пьянствуют, никого не подпускает, грозит всех перестрелять.

— Что-то часто семейные дебоширы стали за ружья хвататься, — задумчиво сказал Алексей Бадайкин.

Горелин, сидевший на переднем сиденье, обернулся:

— Так мы, видно, не дорабатываем! В смысле предупреждения. Знать надо, у кого оружие имеется, что за люди. А мы всего лишь машем кулаками после драки. Плохо!

— Специфика у нас такая. Охотников по улусам больно много, — опять философски произнес Николай.

— Специфика в основном та, что пьют! — отрезал Бадайкин. — А напьются — им и море по колено!

...Дом-пятистенник, в котором засел Кутепов, стоял в глубине двора, с трех сторон его окружал огород, а дальше тянулось болото, и за ним виднелась еще одна усадьба. А дальше стеной взбегала на увал черно-зеленая тайга.

К дому Кутепова скрытно ниоткуда не подойти. Из окон Кутепову все они как на ладони, а из какого окна он может грохнуть — неизвестно.

От группы женщин к машине подошла старуха-шорка, сказала:

— Ага, начальник, Мишка от браги совсем дурной стал, свою жену стрелил...

Бадайкин кивнул:

— Ну, это мы, мамаша, знаем. Он где работает, Кутепов?

— Совсем нигде. Охотник, по тайге ходит...

Николай знал, что такое шорец-охотник: одной дробиной белке в глаз, чтобы шкурку не попортить... Поинтересовался, кто там с ним, в избе? Что за женщина?

Старуха откликнулась с готовностью:

— А дочка моя, учительница. Ходила Мишку с женой мирить. Он дочку теперь не отпускает. Вы скажите, пусть отпустит!

Горелин успокоил:

— Скажем, мать, обязательно скажем. А вы что же толпой под окнами стоите? А ну шарахнет из ружья?

Шорка покачала головой: не шарахнет. Предупредил: за калитку к нему не заходить, через ограду не лезть, застрелит. А по улице ходить можно, не тронет.

Горелин встал на подножку «газика», закричал:

— Эй, Кутепов! Слышите меня? Кутепов! Выбрось ружье через окно, выходи добровольно! После хуже будет!

Дом молчал.

Горелин чертыхнулся, ступил на землю, сказал Бадайкину:

— Вы все-таки людей с улицы удалите, он же пьяный, Кутепов, черт знает, что ему может померещиться. Возьмет и шарахнет.

Шорцы расходиться не хотели, удивлялись: зачем уходить? Зачем Мишке в нас стрелять? На улице никого не тронет, точно. И вы к нему не лезьте, он завтра трезвый сам выйдет...