Страница 6 из 18
Я пожал плечами.
— Сколько у тебя по арифметике?
— Тройка.
— Я поставил бы тебе единицу. Если мы возьмём яблоко и разрежем его на четыре части, сколько будет четвертинок?
— Четыре.
— Вот видишь. Я тебе сам всё уже заранее сказал. Сколько нужно отсчитать, чтобы сыграть целую ноту?
— Четыре.
— Дуй в трубу и считай!
— Так ведь не получится ничего.
— Кто тебе сказал?
— Как я могу дуть и считать?
— Так же, как и другие.
— Вместе считать и дуть?
— Считать на четыре.
— Но ведь и вправду так сделать нельзя.
— «Нельзя, нельзя»! Если ты этому не научишься, никогда в жизни музыкантом не станешь. Я не говорю, что это легко. Будь музыка лёгким делом, каждый дурак на трубе бы играл. Тут-то и зарыта собака. Музыкант должен знать ноты, должен уметь обращаться с инструментом и, кроме всего прочего, уметь считать. Гляди на меня. — Дядюшка Загрушка выпрямился, закрыл глаза и некоторое время не шелохнулся. — Ты что-нибудь заметил?
— Заметил.
— Что ты заметил?
— Вы закрыли глаза.
— Балда! Я спрашиваю: заметно ли было, что я считал?
— Нет, не заметно.
— Теперь понимаешь? Вот чему ты должен научиться. Ты считаешь, но никто этого не замечает. Попробуй-ка!
Я закрыл глаза и сосчитал до четырёх.
— Считал?
— Да, считал.
— До скольких ты считал?
— До четырёх.
— Я вижу, из тебя выйдет толк. Теперь ты можешь при счёте отбивать такт ногой. Вот так.
Он закрыл глаза, выставил правую ногу и начал медленно поднимать и опускать носок.
— Понял?
— Понял.
— В школах будто бы такт отбивать запрещают, но ты можешь отбивать сколько тебе угодно. Пойдём дальше. Извлеки из трубы длинный звук и при этом считай до четырёх. Действуй!
Я приложил к губам мундштук и сыграл длинный звук.
— Ты сейчас считал?
— Да, считал.
— Какая же это была нота?
— Целая.
— Почему же это была целая нота?
— Потому что я считал до четырёх.
— Я вижу, ты понимать начинаешь. Сколько долей в половине ноты?
— Две.
— Очень-очень хорошо! Сумел бы ты её сыграть?
Я приложил мундштук к губам и сыграл половину ноты.
— Если будешь так успевать, очень меня порадуешь. Я отцу не пожалуюсь и про учительницу думать не стану. Какие у тебя были отметки?
— В прошлом году?
— В табеле.
— Две двойки!
— По каким предметам?
— По словацкому языку и по русскому.
— Глуповат ты ещё… Половинные ноты мы считаем так: раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре… — После каждых двух слов он взмахивал рукой, как будто что-то отрубить хотел. — Раз-два, — взмах, — три-четыре, — новый взмах руки.
При четвертных нотах он взмахивал каждый раз: раз, два, три, четыре…
При нотах в одну восьмую долю он сунул руки в карманы и только покачивал головой: ра-аз, два-а, три-и, четы-ре…
При нотах в шестнадцатую долю он покачивал головой быстрее: ра-а-аз, два-а-а-а, три-и-и-и, че-ты-ре-е.
Исписал нотами целый лист, сунул мне в карман и велел прийти через неделю.
У ЛАЦО ГЕЛЬДТА
Я говорил уже, что Лацо Гельдт живёт в новом доме. Дом-то новый, а дорога к нему страсть какая плохая, вся в ухабах. Ещё счастье, что шоссе близко.
Я остановился у железной калитки и нажал красную пуговку. Не потому, что калитка заперта была. Мне просто попробовать электрический звонок захотелось. Таких звонков в городе-то у вас сколько угодно, а в Грушковце всего три или четыре отыщется. И этот звонок поставил сам Лацо. «Вот пустяки какие!» — скажет иной. А отчего же в других домах таких звонков нет? Будь Лацо постарше, его непременно бы мастером на все руки называли. Я нашёл его в самый разгар работы. Он паял какие-то проволочки для радио. Как увидал меня, свою работу отложил в сторону и вокруг меня начал крутиться. Ну понятное дело, геликон был ему интересен, а вовсе не я.
— Откуда он у тебя? — спросил Лацо и поглядел широко открытыми глазами на трубу.
— Ведь я же неделю назад тебе о нём говорил.
— А это взаправду? — недоверчиво спросил он.
— Что — взаправду?
— Взаправду тебе на время дали?
— Сам видишь. Вот я и пришёл тебе показать.
— И ты уже что-нибудь сыграть можешь?
Я, конечно, тут же поднёс мундштук к губам и гамму сыграл.
— Что это?
— Гамма.
— И песенку сумеешь?
— Ещё не научился.
— А когда ты песенки играть станешь?
— И песенкам научусь, — пообещал я.
Я дал геликон Лацо и, как обращаться с ним, показал. Лацо был парень самонадеянный.
Я немного позанимался с ним, потом его радио меня заинтересовало.
— Радио-то у тебя будет самое настоящее? — спросил я.
— Самое настоящее.
— И играть станет?
— Какое же это радио, если не играет?
— А ты его сам сделаешь?
— Сам. Ну и брат старший поможет, — добавил Лацо, помолчав.
— Когда же готово оно будет?
— Когда все детали куплю.
— Разве их у тебя нет?
— Нет.
— А когда будут?
— Когда я денег на них накоплю.
— Вот здорово! — воодушевился я.
Такой разговор кое-чего стоит. Мы ещё поболтали немного и распрощались.
ДЯДЮШКА ТАУБЕРТ
По улице вышагивает дядюшка Та́уберт. На спине у него барабан, в руках палочки барабанные. Дядюшка Тауберт малюсенький, меньше меня, а барабанище во какой!
Играли однажды грушковецкие музыканты в Верхних Орешанах. И, говорят, лопнул вдруг ремень, барабан-то покатился, а дядюшка Тауберт за ним побежал с горки. Почти догнал он свой инструмент, а как его остановить, не знает. Бежал, бежал дядюшка, барабан даже успел обогнать и вдруг — бац! — растянулся на дороге. Барабан перекатился через него и в канаву упал. До сих пор дядюшке Тауберту это припоминают.
— Дядя Тауберт, вы куда? — закричал я ему.
— Куда же мне как не на репетицию? — ответил он.
— На репетицию? На какую?
— Нашего оркестра.
Засмеялся он и дальше зашагал. Я за ним.
— Дядя Тауберт, а мне можно с вами?
— Со мной? А тебе что там делать?
— Я трубить стану, — отвечаю я.
— Тру-у-бить? Много таких найдётся! Купи трубу и труби на здоровье.
— Дядя Тауберт, так ведь я учусь уже…
— Это хорошо, что ты учишься. Учись, пока молод! В мои-то годы поздно будет учиться.
— Дядя Тауберт, так ведь я уже две недели учусь. Вы не знаете? У меня геликон!
— Гелико-он? А ты, малыш, понимаешь, что такое геликон? Такую большую трубу тебе и не поднять.
— А я поднимаю!
— Да унести не можешь.
— Он у меня дома. Это Рудо Кемёнеша геликон.
— Помолчи-ка! Где же ты его украл? — Старик даже остановился.
— Да мне сам дядя Загрушка дал.
— Загрушка? Он тебе на время дал. Геликон-то общественный. Посмотрим! Так, значит, у тебя геликон Рудо? Хе-хе! И ты уже кое-что играешь?
— Гамму.
— Это хорошо, что ты гамму можешь сыграть. Хе-хе-хе! Но хватит ли у тебя силёнок?
— Я играю гамму снизу вверх и сверху вниз.
— Ишь ты! Далеко уже пошёл. А какую? Какую гамму ты сыграешь?
— Си бемоль мажор!
— Си бемоль мажор? А до мажор ещё не сыграешь?
— Нет. Но ми бемоль мажор тоже сыграю.
— Две гаммы? Ну, тогда беги домой, и мы можем пойти вместе. Беги домой, я тебя подожду.
РЕПЕТИЦИЯ
Репетицию нашего оркестра всегда устраивают в пожарке. Помещение невелико и вдобавок ещё всяким хламом завалено. На стенах пожарные рукава, запасные брандспойты, а у дверей сигнальные трубы. На самой серёдке длинный стол поставлен, и на него музыканты кладут ноты. Табуреток нет. Но это даже удобнее. С табуретками-то в пожарку не все музыканты влезут. Неподалёку от двери маленькое окошечко с решёткой. Ребятишки, живущие поблизости, музыку как заслышат, прибегают и лезут к окошечку, заглядывают внутрь. Дядюшка Тома́шович или дядюшка Загрушка то и дело выскакивают наружу и шугают ребятишек шапкой. А те всякий раз врассыпную. Но стоит дядюшке Томашовичу уйти, как они снова к окошку лезут. Дядюшка Томашович становится возле вторых голосов и давай в нотах рыться. Вы не знаете, что такое вторые голоса? Второй голос — это музыкант, который вто́рит. На нотах написано: «Труба S», но старые музыканты называют инструмент не «труба S», а «втора». Об этом я узнал на первой же репетиции. Дядюшка Тауберт познакомил меня со всеми музыкальными инструментами, только одного не сумел объяснить: какая разница между бас-корнетом и эуфониумом. Это такие две довольно большие трубы, только эуфониум чуть побольше. Непосвящённый человек это едва ли даже заметит. Бас-корнет называют ещё тенором.