Страница 4 из 18
— Геликон, — ответил отец.
— Зачем он нам? — опять спросила мама.
— Зачем геликон? Это та самая труба, на которой играл Кемёнешев парень.
— Ру́до?
— Он самый.
— А что он на ней больше не играет?
— Как же он может играть? Ведь он теперь в Остра́ве.
— А-а, ты имеешь в виду того Кемёнешева парня?
— Ну да. Он теперь в Остраве, и на трубе играть некому.
— Так ведь он уже давно в Остраве.
— Давно.
— И сейчас вместо него никого нет?
— Должно быть, нет. А этот воображает, — отец обернулся ко мне, — что из-за этой трубы все должны с ума сойти.
— Ты ему принёс? — спросила мама.
— Сам притащил, — ответил отец.
— А где ты взял трубу? — спросила у меня мама.
— У дяди Загрушки.
— У Загрушки, — повторил отец.
— У Загрушки? — переспросила мама. — А почему же он тебе отдал?
— Чтобы я учился на ней играть.
— А тебе что, больше учиться нечему? Пресвятый боже! — воскликнула мама, всплеснув руками.
МОИ ОБЯЗАННОСТИ
Кое-кто, может, подумает, что после школы у меня дома никаких забот нет, кроме уроков, заданных на дом. А у меня работы побольше, чем вы думаете. Первым делом должен я дров наколоть, принести их в кухню и в комнату. Мама-то ведь тоже служит, и времени на такое дело у неё нет. Вернётся домой после работы, так ей всегда хлопот с готовкой хватает. То за мукой я беги, то за сахаром и всякий раз опять за мыльным порошком мчись. А там, глядишь, вода маме понадобилась, и я ношу воду, как и сегодня. Если бы речь шла просто о воде, можно было бы всегда зачерпнуть её в ручье, в колодце, где угодно. Только не всякая вода маме нравится. Принесёшь из колодца, а мама велит её вылить: вода, мол, жёсткая. Все деревенские уверяют, что для стирки лучше всего вода из Ризика. Я-то, понятное дело, считаю, что всё это выдумки. Как может быть вода жёсткая или мягкая? Она может быть хорошая или плохая, чистая или грязная, холодная или горячая. Взбредёт кому-нибудь в голову ерунда, и все сразу же ей верят. А ты бегай по деревне, ноги сбивай, тапочки промачивай. Ведь когда спешишь, вода-то из ведра выплеснется не раз и не два. Вода, мол, жёсткая! Что правильно это, я пока как-то не заметил, хоть воды и понатаскал ой-ой сколько! Ну да ладно! Отец говорит: «Ты, оболтус, старших слушайся!» Самое скверное, что пока я туда-сюда ношусь, все мои одноклассники давно уже уроки приготовили, и ребятам никто не мешает вытворять на улице всё, что им вздумается. Одни на коньках катаются, другие в снежки играют. Иду я по краю дороги, и вдруг — бац! — по голове снежок, да такой большущий-пребольшущий.
Беру ведро и иду своей дорогой.
Я ставлю ведро на землю и оборачиваюсь.
— Кто бросил? — строго спрашиваю я.
А ребята только смеются.
— Кто бросил? — спрашиваю я ещё раз и подхожу к ним.
А они смеются, признаться и в голову никому не придёт. Если бы не спешить, я виновника легко нашёл бы, а так что я могу сделать?
Беру ведро и иду своей дорогой. Опять кто-то бросил снежок, мимо самого уха пролетел.
Но больше всего меня злит, когда мальчишки начинают насмехаться надо мной: всегда, мол, тебе некогда…
— Винцо-о-о!
— Ну?
— Куда воду носишь?
— Куда её носить? Домой…
— Столько? Ха-ха-ха!
— Чему вы смеётесь?
А они всё смеются. Ослы!
— На что вам воды столько? — кричат мне ребята.
— На что? Про запас!
— А зачем запасаться?
— Надо, вот и запасаемся. Сушим её, а потом в шкаф складываем.
— В шкаф? Ха-ха-ха!
— Вот видите. Не знаете, что воду можно сушить? — Я презрительно оттопыриваю нижнюю губу. — Воду режут на красивые ровные кубики и потом складывают их в шкаф.
— Заливаешь!
— Сами вы заливаете! Ну как вы думаете, зачем я столько воды стану носить?
— Врёшь ты всё!
Я больше ничего не объясняю. Пусть голову поломают.
Пришёл домой, а отец уже на работу собрался. Сажусь за стол и жду, что ещё он или мама придумают. Отец прощается с нами и уходит. У мамы не находится для меня никакого дела. Я сижу над учебниками, будто урок учу. Когда же мама выходит во двор, откладываю книгу в сторону. Притворяться мне, что ли? Не хочу вовсе быть каким-то примерным! Почему? Вам-то я могу признаться. Как только мама обо мне забудет, я улизну на улицу: мне тоже ведь хочется хоть чуточку поиграть.
Ребята встречают меня криком.
— Воды уже наносил? — спрашивают они.
— Наносил.
— И она уже сушится?
— Сушится.
— Так ты нам потом принеси.
— Чего?
— Сушёной воды.
— Там видно будет.
Вот так мы друг друга и поддразниваем.
Когда стемнеет, ребята идут ужинать, после ужина они смотрят телевизор, а когда начнут клевать носом, могут и спать ложиться. А я снова сажусь за книжки и тетрадки. Сейчас, например, мне нужно написать сочинение. Самое обыкновенное сочинение. О том, что я делал вчера. Но разве можно об этом написать? Я напишу, что носил воду, а меня снова на смех поднимут. Ну и пусть себе на здоровье смеются!
ГДЕ ЖЕ ТОГДА СПРАВЕДЛИВОСТЬ?
Учительница приезжает в деревню на автобусе. Некоторые девчонки ждут её на автобусной остановке, чтобы донести портфель до школы. Терпеть не могу девчонок — такие они подлизы… Не будь она учительницей, они бы ни за что её портфель не носили. Марье́на Ра́чкова — лентяйка из лентяек! Так сразу нюни и распустит, если иной раз ей придётся за молоком пойти вместо брата. Но учительница об этом не знает. Она считает Марьену одной из самых примерных. Марьена-то, мол, и хорошо учится, и уроки-то у неё всегда прекрасно приготовлены. Но разве этого достаточно? Ла́цо Гельдт старается больше всех в классе, а отметки у него ещё хуже моих. У меня за полугодие было две двойки, а у Лацо даже кол! Я потому Лацо вспоминаю, что мы сидим вместе. Учительница говорит, что мы друг на друга очень похожи. Может, потому, что мы друг другу помогаем? То он мне подскажет, то я ему. Вы, должно быть, скажете, что это не помощь, а я утверждаю, что да. Ну конечно, так оно и есть. Самый лучший ученик рад-радёхонек подсказке, когда он что-нибудь забудет. Я считаю Лацо своим другом. Остальные мальчишки с ним не дружат, а если водят с ним дружбу, так больше для виду перед учительницей. Они часто дают обещание заниматься с нами после уроков. Но только всякий раз обманывают! По совести говоря, я в их помощи не нуждаюсь. С какой это стати Марьена Рачкова будет мне помогать? Если ей так хочется, пускай уж своему брату помогает или своим родителям. Лацо дело другое. Когда бы Лацо к нам ни пришёл, он помогает мне дров наколоть.
Иногда после этого мы вместе садимся за уроки. Так отчего бы намине подсказать друг дружке, раз мы знаем, что учили урок вместе! Когда мы отвечаем, другие ребята обычно начинают смеяться. А если мы даже хорошо отвечаем, всё равно смеются. Учительница, конечно, на них прикрикнет, но не всякий раз. Тогда Лацо замолчит, если даже и вправду отвечал хорошо, и уж после того стоит столбом. А когда смеются надо мной, я тоже замолкаю сперва, а потом веду себя совсем по-другому. Я начинаю злиться и, закусив удила, кричу ребятам и девчонкам что попало. Так, однажды я крикнул Ми́лану Фу́тке, что он украл голубя у Ми́шко Ште́фанца.
— Кто это украл голубя? — сразу вскочил Милан.
— Ты.
— Я украл голубя?
— Да, ты!
Милан схватил меня за куртку, рукав было оторвал. Я его оттолкнул, и он чуть не свалился. Учительница оставила нас в классе после уроков, и мы должны были писать: «Я не буду драться с товарищами». Но ведь это было несправедливо! Почему Милан смеялся? Почему вскочил с места, когда я закричал про голубя, и схватил меня за куртку? Не схватил бы, я бы его не толкнул. А насчёт голубя — так это чистая правда. Когда нас отпустили из школы, мы подрались. Учительница увидела это и пожаловалась родителям. Дома мне здо́рово влетело, а Милану ничего не было. Где же тогда справедливость?