Страница 10 из 18
— И на геликоне.
— И в школе учиться надо.
— Я и учусь.
— Как же ты учился, если у тебя двойки были? Эх, дружок! Если хочешь геликон или велосипед получить, хоть тресни, а в школе учись.
Я УШЁЛ В ДЕРЕВНЮ
Я медленно брёл по деревне, стараясь всех обходить. Что, если меня за шиворот схватят и отведут к нашим? Я шагал вдоль ручья и всё время оглядывался. Сегодня пасмурно, снова, пожалуй, снег пойдёт.
И вдруг из-за школьной ограды выскочила прямо мне навстречу гурьба мальчишек. Я бежать. Сперва через ручей, а там по другой стороне улицы. Ка́рол Бе́луш бежал уже за мной по пятам. За ним — Юро Ванда.
— Сто-ой!
Бегу дальше. Вдруг Карол Белуш хвать меня за куртку!
— Чего вам от меня надо?
А меня уже со всех сторон дёргают.
— Пустите меня, не то кусаться стану.
— Пошли с ним в школу! — предлагает Ви́ктор Ре́менар.
— Не пойду я в школу!
— Не пойдёшь? Так мы тебя отнесём!
— Я учительницу позову, — предлагает Милан Футко и тут же с глаз исчез.
Остальные ребята волокут меня к школе.
— Его запрут в классе после уроков, — говорят они друг другу.
— Не запрут.
— Вот увидите, запрут.
— Я на вас пожалуюсь, — пытаюсь я пригрозить.
— Пожалуешься? Ха-ха-ха! А кому же ты пожалуешься?
Анча Фиалова и Марьена Рачкова бегут нам навстречу, и уже издали слышен их смех.
— Чему вы смеётесь?
— Ай-ай! Опять тебе влетит!
— Ничего мне не будет.
— А кто из дому сбежал?
— Сами вы сбежали! Я у врача был.
— У врача? Вот врёт-то! «У врача»!
— Куда вы его тащите? — спрашивает тётка Грзна́риха, останавливаясь на дороге.
— В школу.
— Отпустите, пусть сам идёт!
— Он ещё убежит!
— Убежит?
— Он по сторожкам прятался!
— Ночевал у Мишко Штефанца.
— Гру-гру! Гу-гу!
— Кто это вам наврал?
— Гру-гру, гру-у-у-у…
Вдруг откуда ни возьмись — мой отец.
— Куда вы его тащите? — окликает он мальчишек.
Я пытаюсь вырваться, но они крепко меня держат.
Отец подскакивает к нам. Подзатыльники так и сыплются во все стороны: один, другой, третий…
— Кто вам позволил его тащить?
Мальчишки разбегаются. Отец ведёт меня за рукав домой.
— Та-ак… Значит, прогульщиком стал?
Я молчу.
— Почему ты в школу не пошёл?
Я молчу, словно воды в рот набрал.
— Ты что, понимать разучился? Почему в школу не пошёл?
— У меня с собой учебников не было.
— Не было? А почему за ними домой не зашёл?
— Проспал.
— Ладно. Дома разберёмся.
Ещё несколько шагов — и мы у калитки. Я замираю. Теперь начнётся. Отец открывает калитку. Мама стоит на дворе, в руках у неё овощи.
— Та-ак!.. Нашёлся наконец! Погоди-погоди, я сейчас тебе покажу!
Мама высвободила одну руку и потянулась к моим волосам — за вихор, видно, хотела дёрнуть, но отец втащил меня в кухню.
— Садись! — сказал он.
Я сел за стол.
— Есть хочешь? — спросил отец.
— Нет.
Мама хотела войти, но отец жестом показал ей, чтобы она осталась за дверью.
— Почему ты убежал? — спросил отец.
— Я боялся.
— Кого ты боялся? Меня?
— Я мамы боялся.
— А меня, значит, не боялся?
— И вас тоже.
— А сейчас не боишься?
Я гляжу в пол и молчу.
— Смотри! — сказал отец. — Я исхлестать тебя мог бы. И шапкой и ремнём. Захотел бы, так и два часа хлестал бы. Ты думаешь, что я на то и существую, чтобы бить тебя почти каждый день? Я из тебя человека сделать хочу, а ты — неблагодарный мальчишка! Мама говорит, что тебя надо отдать в исправительный дом. Как ещё с таким сорванцом поступить? Для таких, как ты, лентяев исправительный дом как раз и создан! Я тебе велосипед обещал, а ты не слушаешься. Рассердил маму, учительницу, меня. Разве ты заслуживаешь велосипед?
— Нет… не заслуживаю.
— Велосипед-то я всё равно купил бы, да как-то просто руки всё не доходили. Ты не понимаешь, что на свете есть вещи поважнее велосипеда? Мне сорок лет, а я на велосипеде ещё никогда не езживал. Ездил, конечно, но всегда только на чужих. Не веришь?
Я опустил голову ещё ниже.
— Я-то знаю, ты думаешь, что хуже меня отцов на свете нет.
— Нет, так я не думаю.
— Думаешь.
— И взаправду…
Но я так и не договорил, потому что из глаз у меня покатились слёзы.
— Возьми ведро и сходи за водой к Ризику.
Я медленно поплёлся во двор.
В ШКОЛЕ
В нашем классе есть парта, которой, наверное, столько же лет, сколько нашим отцам. За неё будто бы когда-то сажали самых отъявленных лентяев, шалунов, воров и лгунов. Стоило сорвать в школьном саду орех или яблоко, и — готово дело! — бедняга уже сидел в углу и вытирал спиной штукатурку.
Учителя были строгие-престрогие. Таких строгих учителей нынче, кажись, и не найдёшь. Линейка и указка не показывали на карте реки и не дирижировали, а выбивали пыль из штанов какого-нибудь лодыря.
— Подойди ко мне! — манил учитель пальцем ленивого ученика.
Ученик подходил к столу. Учитель брал в руки указку, вертел в руках, но лицо его было такое сердитое, как у самого строгого школьного инспектора.
— Почему ты урок не выучил?
— Господин учитель, я не понял.
— Вы слышали? — обращался учитель к остальным ученикам. — Он не понял. А вы поняли?
— Поняли, — отвечал весь класс хором — и умные, и глупые, и самые глупые ученики.
— Сколько получит такой негодяй, который ничего не понимает?
— Двадцать пять!
— Считайте! — приказывал ученикам учитель.
Он клал лентяя поперёк колен, розга начинала свистеть.
Какая-нибудь девчонка, трусливая или пожалостливее, начинала плакать.
— А ты почему плачешь? — спрашивал учитель.
Девчонка продолжала плакать.
— Урок знаешь? — спрашивал учитель.
— Нет, не знаю.
— Подойди сюда!
И всё повторялось сначала.
Потом мальчик и девочка садились на знаменитую скамейку.
— Ученики, что это за скамейка? — спрашивал учитель.
— Для ослов.
— Какие ученики на ней сидят?
— Глупые.
Давно, конечно, это всё было. А в четырнадцать лет ученика совсем из школы выгоняли, да и сами учителя каждый год менялись. Потом приехал в деревню директор Ле́нгарчик и отменил парту «для ослов». Он играл на фисгармонии, но в его столе не было места, и на этой парте он держал свои ноты. Директор был хороший человек. Как жалко, что его, когда уже построили новую школу, уволили!
Школу построили, старые парты пошли на дрова, в новой школе фисгармонию поставили в коридор, и мальчишки повыдергали клавиши.
Эх, видел бы это директор Ленгарчик!
А что с этой партой «для ослов» произошло? Я уже сказал, что она стоит в нашем классе. Учительница держит на ней цветы, которые поливает через день Анча Фиалова.
После моего проступка никто не мог придумать, как меня наказать. Наказали, положим, только легко очень. Учительница велела переставить цветы на окно, а мне пришлось сесть за ту самую парту, которую помнят все наши отцы.
— Ребята, какая это парта? — спросила учительница.
— Старинная! — ответили некоторые.
— Какая?
— Прочная, — ответили остальные.
Учительница засмеялась и ничего не сказала.
„ВИНЦЕК, ТЫ САМ ВИНОВАТ!“
Всё остальное в школе было в порядке. Я исправился и после уроков обычно сидел дома, а на улицу выходил, лишь когда меня посылали в магазин или по воду.
— Гру-гру! — кричали мне вслед мальчишки и девчонки, но я не обращал на них внимания; рассердишься, так они без конца смеяться надо мной будут.
— Гру-гру!
Я шагаю по дороге, словно глухой.
— Винцо!
— Ну?
— Ты, видно, оглох!