Дети Ченковой

Разбойничал… Ни поймать его не могли, ни подстеречь даже. Домой приходил редко, ночью, когда дети спали. Точно сказать не могу, но ходит слух, будто приносил он матери твоей деньги…

Были у него три товарища. Раз увели они бычка из барского имения. Отец твой обул бычку башмаки, чтоб следов не было. И вот как шли они, три товарища набросились на отца твоего и убили. Ты помнить не можешь, маленький был. Так он и отдал богу душу. Невзлюбили его за смелость, за силу великую…

Нашли его лесорубы, и похоронили мы его. На старом погосте, в дальнем углу. Подальше от людей, потому что был он нелюдимый человек…

Я и песню знаю — неведомо, кто сложил ее, — она память хранит о твоем отце…

И дядя Кошалькуля тихо запел о предателях-товарищах. Как убили они того разбойника из леса, кто бычку башмаки обул…

Молчал Ергуш долго, очень долго. Будто вспоминал таинственный мужской голос, вплетавшийся в сны его давними ночами, когда вихрь свистел, ломая ветви деревьев. Лампа еле-еле мерцала, и на тот загадочный голос отзывалась мама — боязливо, испуганно.

— А мамка ничего не говорили… — шепнул он весь в слезах.

— Э, брось, чего теперь вспоминать! — махнул рукой дядя Кошалькуля. — У матери забот хватает, как поднять детей. Поле-то у вас маленькое, две-три полоски, еле прокормишься. — Он близко посмотрел в глаза Ергушу. — Смотри мне, будь порядочным человеком, матери помогай!..

Кошалькуля подложил полено в огонь и повалился спать — шляпу под голову, ладонь на глаза. Захрапел. А Ергуш не лег. Он все смотрел в жаркое пламя, на раскаленные угли. Вот уж рассвет занялся — будто махнул кто-то из-за горы золотисто-зеленым платочком. Обхватил себя Ергуш руками, ладони под мышки сунул, откинулся на спину и заснул. Вскоре стали просыпаться косари.

ЛЕСНОЙ РОДНИК

Ергуш проснулся — холодная роса на лице. Косари, растянувшись длинной цепочкой, косили широкий луг, от табора к востоку.

Тетка Носалька подозвала Ергуша к телеге, дала хлеба с салом.

— В горах едят по-походному, — сказала она, — кофе не варим. А на обед баранина будет.

Ергуш был доволен и так.

Тетка взяла ведра, позвала с собой Ергуша по воду. Спустились туда, где с вечера паслись лошади. Сейчас их там уже не было, наверное, забрели куда-то под самое темя горы.

Тетка вошла в старый буковый лес по тропинке, ведущей круто под гору.

— Ты дорогу примечай, — сказала она Ергушу. — Как пойдешь по воду, этой тропки держись.

Лес стоял тихий, только вжиканье и звон кос перескакивали по верхушкам деревьев.

В глубоком овраге в гуще леса клокотала вода. Тетка остановилась, велела Ергушу хранить молчание, показала на источник. Там стояла неподвижная серо-желтая серна с белым пятнышком под хвостом. Шею вытянула, мордочку наполовину окунула в воду — медленно пила. Вот подняла голову — капли падали с губ. Неторопливо пошла вверх. Листья шуршали, потрескивал валежник, осыпались мелкие камешки и комья земли.

— Пусть ее пьет спокойно, — сказала тетка. — Милая зверушка!

Родник когда-то углубили, можно было зачерпнуть полное ведро. Ергуш подхватил оба ведра, понес их вверх по оврагу, шел легко, весело. Напрасно тетка ворчала, что оставил ее с пустыми руками.

Вылили воду в большой котел, развели огонь. Пришел Томаш с большим сухим стволом на плече. Он хмурился и пыхтел. Сбросил сухой ствол, принялся рубить его топором, сердито ворча. Злился, что дерево твердое.

Воды не хватило, Ергуш сбегал еще раз. А как жарко стало, взялся поить косарей. Приносил свежей воды, ходил вдоль цепочки с ведром и ковшиком, подавал мужикам. Им это нравилось, они хвалили Ергуша, доброго работника.

— А косить не сумеешь? — спросил его дядя Кошалькуля.

Он шел последним в ряду, деревянная нога глубоко вдавливалась в мох. Он отставал и злился. Даже покурить некогда было.

Ергуш взялся за косовище. Дядя показал, как держать, как вести косу полукругом. Забирать надо немного, а то устанешь. Носок косы не очень приподнимать, но и не опускать, чтоб в землю не врезалась.

Попробовал Ергуш раз, другой — неплохо получается, только трава осталась примятая.

— Левое плечо ниже держи, — сказал дядя.

Ергуш взмахнул косой, как ему указали, — хорошо! Коса косила гладко, скользила как по маслу.

Ергуш торопился догнать косарей, пока дядя Кошалькуля курил. А тот время от времени брал косу, проводил по ней бруском, улыбался, хлопал работника по плечу.

Теперь дядя курил очень часто, зато косарям не доставалось уже такой свежей воды, как раньше.

МАТЬ

В последние дни сенокоса пришли сгребальщицы. Они перетряхивали сено, потом сгребали его в большие копны. Пели весело; лишь порой прозвучит в их голосах как бы жалоба или стон. Ергуш с ведрами спускался по воду и недалеко от костра наткнулся на группу сгребальщиц. Из-за куста смотрел, как они работают, ворошат сено. Одна из женщин, в черном платке, низко спущенном на лицо, совсем согнулась, работала из последних сил, тяжело. Она не пела…

У Ергуша горло сдавило от жалости. Подбежал он к ней, заглянул в лицо, затененное платком. Ему улыбнулись мамины глаза, прояснился ее хмурый лоб, на губах заиграла добрая улыбка.

— Ергуш! — сказала мама. — Детка моя, как тебе тут?

А грабель не отставила, продолжала работу, — некогда было даже за руку сына взять.

— Зачем вы пришли? — взволнованно спросил Ергуш. — Ведь сил у вас нет!

— Надо, — ответила мама. — Жить-то нам надо…

Помолчав, она добавила:

— Вечером не убегай, вместе домой пойдем.

Ергуш вернулся к своему делу: носил воду косарям, заменял дядю Кошалькулю, когда тому припадала охота покурить. Все как прежде — только на сердце что-то невесело.

Кончили работу косари, стали помогать женщинам копнить сено. Дядя Кошалькуля подошел к матери Ергуша, сказал:

— И ты пришла… Ох, бьешься-то как…

Тихонько, отрывистыми словами разговорились они о давних временах. Была тогда мать Ергуша красивой девушкой, резвой, как серна. А дядя был славный парень, быстрый, как олень. И Ергуш подслушал, что хотел этот парень взять в жены ту резвую девушку. Но она-то выбрала другого, того, безбожника…

— Кто ж его знал, какой он… — вздохнула мама и замолчала.

В сумерки все стали спускаться с Блудова Верха — косари и сгребальщицы. Две телеги с решетчатыми бортами, нагруженные сеном, ехали впереди, за ними — Яно с третьей телегой, на которую навалили косы, посуду, остатки еды. Косари двинулись напрямик, крутыми тропками, женщины шагали за телегами по дороге. С ними был дядя Кошалькуля — легче ему было идти по пологому спуску на деревянной-то ноге.

Ергуш шел рядом с матерью, слушал крики и песни сгребальщиц.

Песня вонзалась в сумерки розовым лучом света, и звенели в ней стон да жалоба…

ОСЕНЬ

Осень. Все опустело. Листья, как стайка птиц, мечутся по воздуху. Тихонько шуршат. Вот облетает три листика… девять… и еще один, одинокий. Это ветерок повеял, погулял в саду.

Грустно Ергушу. Смотрит он на летающие нитки белой паутины, на желтые и красные кусты Вырубок. Из птиц остались только маленькие чижики — носятся в воздухе, поют, но уже не так весело. Несколько ласточек кружится в голубом небе да последняя пара щеглов со своими птенцами порхает по саду. У ласточек тоже еще птенцы. Живут они в гнездах под крышей. Другие ласточки давно улетели — остались лишь родители с поздними детьми. Летают ласточки быстро, как пули, ищут что-то. Мушек мало — редко-редко прожужжит одна, другая. Ергуш видел, как ласточка бросилась на окно: за стеклом в кухне билась жирная муха. Ласточка хотела поймать ее, отнести в гнездо детям — напрасно: стекло спасло муху от голодной птицы.