Страница 17 из 80
В овчарне уже стало темно. Ергуш на ощупь искал неподоенных овец. По очереди подводил к Яно.
— Еще одну найди, — сказал Яно, — последняя будет тридцатая. Мы двадцать девять подоили.
Ергуш нащупал в темноте полное вымя у одной овцы, схватил ее, потащил. Овца брыкалась, слюной брызгала. Но Ергуш держал ее крепко, сильной рукой повернул непокорную, подтащил к Яно. Яно тронул вымя, оттолкнул, засмеялся.
— Это баран! Сам дои, если хочешь!
Он встал и сам нашел последнюю овцу.
На ужин была картошка на сале. Запивали простоквашей. Мужчинам полагалось еще и по куску сала; Ергушу положили на тарелку грудку творога.
— Спать можешь со мной, — сказал ему носатый Яно. — Хорошо нам будет в овине — как на барской кровати!
Яно встал, сказал всем:
— Доброй ночи!
Ергуш поблагодарил за ужин, попрощался и пошел с Яно.
Отворили дверь овина, посидели на пороге перед сном. Яно запел тихо, жалостливо:
Долго пел он про милую и разбойника. Ночь залегла вокруг тихая, темная. Звенели комары, попискивали летучие мыши. Белая кошка пролезла под телегой, взбежала по лесенке на сеновал.
— Ну, пошли спать, — сказал Яно. — Завтра рано подыматься.
Обошли соломорезку и взобрались на солому — под самую крышу. Яно дал Ергушу коврик; долго пристраивался, шуршал соломой. Ергуш завернулся в коврик, зарылся в солому, глаза зажмурил…
Над овином звенели комары, попискивали летучие мыши. Лежала надо всем тихая ночь.
УКРОТИТЕЛЬ
Любопытными глазами заглядывал рассвет через щелки в двери овина.
Яно зашуршал, завозился в соломе, выбрался из своего гнездышка, разбудил Ергуша.
— Вставайте, молодой барин, коли хотите крестьянином быть! — сказал он.
Соскользнули с соломы, вытрясли соломинки из-под рубашки. По примеру Яно Ергуш тоже отправился к речке — умыться студеной водой. Сбросили рубахи, вошли в воду по колени. Обливались до пояса, переступали в воде.
— Будешь легкий, как птица, когда хорошенько ополоснешься, — молвил Яно, приглаживая мокрые волосы ладонью. — А теперь пошли коней кормить.
Лошадям задали овса, чтоб сильней были в работе. Ергуш чистил конюшню, сгребал навоз, выносил к навозной куче. Конюшню подмел, посыпал сухими опилками. Яно чистил коней скребницей, наводил глянец щеткой с короткой щетиной. Большим гребнем расчесал желто-белые гривы и хвосты. Лошади стояли терпеливо.
Крестная позвала:
— Идите есть, пора скотину выгонять!
— Сейчас! — гаркнул Яно.
Лошади вздрогнули, мотнули головами, удивленно посмотрели на хозяина: не понимали, зачем кричит.
На весь дом вкусно пахло шкварками: их принесли на стол вместе с нарезанным хлебом. Несколько чистых кружек стояло вокруг кувшина с парным молоком. Все уселись, стали есть шкварки с хлебом, запивая молоком. Работнику Томашу отделили самую большую порцию.
На дворе брякали колокольцами коровы, позванивали бубенчиками овцы.
— Собо́ня, пошла пастись! — кричала на корову крестная; она погнала скот в деревню.
Трубил пастух, нетерпеливо щелкал кнутом — слышно было даже в доме.
— Вот как мы сделаем, — предложил старший сын крестной, Ондрей. — Ергуш, добрый работник, пусть едет с Томашем на Ямки картошку окучивать. Мы же все поедем за дровами, свезем их во двор.
Яно взглянул на Ергуша:
— Мама тебя не заругают?
— Не заругают!
— А пойдешь?
— Чего ж не пойти?
Яно согласился.
— Вы, старый, присматривайте, как бы с ним чего не случилось, — наказывал он Томашу.
Томаш проворчал что-то под нос.
Стали запрягать — от сытости силы прибавились. Томаш положил в легкую телегу плуг, сечку, овес, мешок с сеном. Вернулась крестная, подала Томашу узелок:
— Это вам на двоих. Поедите на завтрак. Обед сама принесу… Приглядывайте за парнишкой-то.
Томаш, сутулый, старый великан, посмотрел сердито, ничего не сказал. Поворачивался он медленно — ленив был.
Сели в телегу: Томаш впереди, Ергуш сзади. Яно провожал их взглядом:
— Держись, работник!
Он смеялся, грозил шляпой Ергушу.
Выбежали со двора, проехали немного по дороге, свернули к кладбищу и стали подыматься в гору по крутой дороге, по бокам которой поднимались высокие откосы. Выше, выше, вот они уже над Вырубками… Ергуш видел всю деревню — вон овцы и козы перед фабрикой, вон коровы в речке; коровы двигались — их сгонял пастушонок Палё.
В глубокой долине, далеко от деревни, среди больших деревьев сада белел дом. Из трубы шел дым. Ергуш представил себе: мама, в светлом платочке и таком же переднике, стоит у плиты, варит кофе. Кофе пахнет, на дворе кудахчут куры. Мама хмурится, думает: «И где это его носит? Бродяга негодный…» Ергуш жалеет, что нельзя так крикнуть, чтобы мама услыхала: «Тут я! Еду с Томашем окучивать картошку! На самые на Ямки!»
На крутом подъеме Томаш и Ергуш спрыгнули с телеги. Лошади надрывались, тяжело дышали, напрягали мускулы на толстых ляжках.
— Н-но, Пе́йко! Эржа, старая шельма! — покрикивал Томаш.
Эржа, темно-гнедая кобыла, обманывала как могла. Семенила ногами, будто идет быстро, а постромки не натягивались и валек болтался у самого колеса. Томаш нет-нет да и стегнет ее кнутом.
— Старая она, — вдруг развязался язык у Томаша. — Купили мы ее в той деревне. — Он показал на глубокую долину к северу, под черным, густым лесом на горе. — Шельма проклятая, везти не хочет… Н-но, дармоедка! — И он хлестнул кобылу.
Взобрались на Ямки: каменистая пустошь с глубокими вымоинами. Это сильные ливни так ее обезобразили. Местами, на маленьких клочках ровной земли, росла густая темно-зеленая трава. Там и сям были разбросаны кусты боярышника и шиповника, лохматились кизил и кислица; кусты опутывало цветущее волчье лыко.
Выше, по склону, — скудные полоски, огороженные хворостом. Из желтого суглинка тянулась тонкая картофельная ботва. Томаш завернул лошадей к ограде, разбросал хворост, погнал лошадей на траву внутри ограды. Остановил телегу, подпер колеса камнями.
— Приехали, — сказал он, сняв шляпу и утирая лоб. — Давай выпрягать.
Распрягли лошадей — пусть попасутся на траве. Кони нагнули головы, хомуты соскользнули им на уши. То и дело взбрасывая хомуты, стали щипать траву.
Томаш взял узелок с завтраком, сел, развязал, принялся за еду: сыр и сало с хлебом. Молча жевал, уставившись в пространство.
Далеко внизу, под Ямками, спал на раннем солнышке город. Туман и дым стлались над красными крышами. Кресты и золоченые шары на шпилях костелов горели как звезды.
— Будешь? — спросил Томаш Ергуша, хотя в узелке уже ничего не осталось — Томаш доедал последнее.
— Не голоден я, — ответил Ергуш. — Ешьте на здоровье.
— Эржа! — закричал на кобылу работник. — Чего не пасешься?
Эржа действительно не щипала траву. Она вскидывала голову, шевелила ушами, ноздри ее подрагивали. Кобыла фыркала, повернувшись к темным лесам, к деревне, где ее купили. Оттуда тянуло легким ветерком…
— Эржа!
Заржала тоненько, запрыгала, оборвала вожжи. Длинными скачками перелетела межу, перемахнула через ограду, мелькнула по лужайкам — и скрылась из виду в чаще кустарника.
— Стой! Стой! — орал Томаш.
Он отшвырнул пустой платок, бросился за лошадью — побежал так, что из-под каблуков комья летели.
Не догнал. Кобыла ушла. Томаш вернулся угрюмый, злой.
— Убью я ее когда-нибудь, — сказал он. — Конюшню свою почуяла, дармоедка. Тащись теперь за ней в ту деревню.
Глаза его так и сверкали, брызгали слюни.
— А ты поди напои Пейко — вон туда, наверх, в Студеную яму. Попаси его, пока вернусь. Да не садись на него, он щекотки боится, — наказал он Ергушу.
Надвинув шляпу на брови, Томаш отправился по следам Эржи — навстречу утреннему ветерку.
11
Перевод стихов здесь и дальше Ю. Вронского.