Страница 60 из 95
— Сами виноваты, что их бьют! Веровали бы во что у нас в империи веровать положено — кто б их тронул! — запальчиво выкрикнул Мелков.
— А Фирочка, лада моя, за меня б замуж пошла. — выбирая повод своего коня-тяжеловеса, с тоской протянул младший Потапенко. — Кабы не вера их поганая, жидовская…
— Слышь, пане хорунжий, ты бы того… не этого… — есаул Вовчанский по-собачьи нервно зевнул, косясь на господина Меркулова.
Тот повернулся в седле — и сделал это так медленно, словно на плечах его лежала огромная тяжесть. Она и лежала — отчаянное желание дать в морду младшему Потапенко, потом Мелкову и бросив всех этих… разговорчивых… погнать паро-коня прочь, на помощь своему ребенку.
Вместо этого он окинул младшего Потапенко долгим взглядом: от торчащих из-под фуражки всклокоченных, давно не чесанных волос, прошелся по расхрыстанной, словно бы обрюзгшей и утратившей всякую стать фигуре, и остановился на давно нечищеных сапогах. Потапенко невольно шевельнул ногой — будто пытаясь спрятать позорный грязный сапог от этого взгляда. И лишь тогда Меркулов заговорил:
— Что ж, хорунжий… — тихо и страшно сказал он. — Могу лишь порадоваться за покойную вашу возлюбленную… Что она умерла, страшной смертью… но хотя бы не дожила до вот этого дня!
— Да вы… — хорунжий вскинулся, приподнимаясь в стременах так, что несчастный конь осел на задние ноги, всей своей огромной фигурой нависая над стройным начальником Департамента — и тут же осел, словно прихлопнутый яростным ответным взглядом.
— До дня, когда вот там… — Аркадий Валерьянович протянул руку, указывая в сторону еврейского квартала. — Пьяная дикая толпа унижает и мучает таких же юных, черноглазых и гордых, ни перед кем и ни в чем не виноватых… точно таких, как она! За то, что они — такие родились, и так живут. А мужчина, клявшийся ей в любви, на это согласен и вмешиваться не собирается! Только вот наши священники учат, что мертвые смотрят на нас с небес. Не знаю, как у них в иудейской вере. Может, и не смотрят. А может, ей на вас и глянуть мерзко!
Потапенко задышал часто-часто, его глаза налились кровью, казалось, сейчас он просто прыгнет на Меркулова из седла, навалится всей тяжестью, вжимая в мостовую, вцепится твердыми, как железные прутья, пальцами в горло… а вместо этого вдруг выдохнул, так что вздох этот был больше всего похож на протяжный вой, поглядел на небо… и громко скомандовал:
— А ну равняйсь, собачьи дети! Удила намотать, сопли подтянуть! Строем, рррысью, за его высокоблагородием…
— Вот чего сразу — собачьи? — заворачивая коня в строй, проворчал Вовчанский. — Медведь, как есть медведь…
— Не боитесь — что люди-то с вас спросят: за сколько казачки православные инородцам продались? — заорал Мелков.
Меркулов протянул руку… и взял Мелкова за горло. Приподнял его в седле и под восхищенный свист Вовчанского удерживая на вытянутой руке, прошипел в стремительно синеющее лицо:
— А ты — за сколько продался, тварь? Живешь на подати, жалованье получаешь, одеваешься, обуваешься, еще и взятки берешь… И выбираешь. Кого… тебе… защищать. А кого — нет? — при каждом слове Мелков вздрагивал, судорожно хватая воздух губами, пальцы его царапали сомкнувшуюся на горле руку, но освободиться не получалось.
Меркулов поднял его еще выше, почти подвесив над седлом — и с мясом рванул с мундира погон с серебряным галуном. И швырнул Мелкова из седла наземь, под копыта своего автоматона.
— Арррестовать! — рявкнул он. — Ты и ты, препроводить господина Мелкова в тюрьму, скажете, по моему приказу! За пренебрежение служебным долгом!
— Вы… вы за это еще поплатитесь, господин Меркулов! — снизу прокричал Мелков. — Посмотрим, кто еще в тюрьме окажется и по какому обвинению! — и тут же испугано заверещал, когда паро-конь переступил с копыта на копыто у самой его головы.
— И трусость! — припечатал вдогонку Меркулов.
Усач городовой, явно из бывших армейских унтеров, только что кивавший в такт словам Мелкова, презрительно скривился.
— И запомните все! — Мрекулов обвел собранных им людей бешеным взглядом. — Вы — полиция! Для полицейских как для Господа-Христа: «нет ни иудея, ни эллина…»[1] Нет ни православных, ни мусульман, ни иудеев. Ни Кровных, ни бескровных, ни дворян, ни мещан с крестьянами! Для полицейского есть живущие по закону и идущие против него! Первых мы защищаем, вторым нет от нас пощады! В том наш долг, который каждый из вас исполнит с честью!
— Его высокоблагородию — ура! — выдвигаясь вперед, рявкнул княжич Урусов. — Не посрамим!
— Ура… — жидко и неуверенно откликнулись городовые.
— Ура! — рявкнул, точно пролаял Вовчанский и во всю медвежью глотку подхватил Потапенко — Урааааа!
И вот тогда и городовые, и казаки наконец отозвались длинным нестройным:
— Ураааа! Ураааа!
— За государя, не посрамим! — в духе лучших армейских традиций прокричал Аркадий Меркулов — чувствовал он себя в тот момент изрядно глупо, но… если это поможет сдвинуться, наконец, с места, он и на голове пройдется! — За мной! — и дернув рычаг, погнал, наконец, автоматон в сторону еврейского квартала.
«Держись, Митька! Ты только немножко еще там продержись, сынок, не влезай ни во что… Отсидись, Предками и Христом-Богом прошу, что тебе до тех людей…» — под отчаянно мечущиеся мысли он вел бодро рысящих за ним казаков — позади почти бегом следовала колонна городовых.
Подгоняющий коня Урусов поравнялся с ним и отрывисто бросил:
— Вы ведь сами не верите в это, ваше высокоблагородие. Что мы и правда сможем вот так — арестовать виновного, не взирая на Кровь, религию или звания.
— Не верю. — качнул головой Меркулов. — Но буду очень стараться, чтоб это стало правдой. Прямо нынче и буду! — и с облегчением выдохнул при виде новехонького фонаря, нелепо и неудобно воткнутого на самой границе еврейского квартала. Следы погрома были видны уже здесь — обломки мебели на мостовой, изодранные в клочья книги и поземка из перинного пуха, вертящаяся у копыт автоматона.
— Готоооовсь! — протяжно проорали сзади, и Меркулов наконец-то рванул рукоять автоматона, заставляя того резко вскинуться на складывающиеся в суставах задние ноги. Из поднятых передних выметнулись две сабли, а голова раскрылась, будто книга, образуя перед всадником стальной щит.
Меркулов дернул рычаги — и раскачивающимися прыжками, будто античный козлоногий сатир, автоматон побежал вперед.
«Митька, я иду!»