Анфиса. Гнев Империи

– Фи… – скривила губки Анфиса, глядя на окровавленную тушу со следами громадных когтей на груди и шее.

– Идём, помажу твои ожоги. Это ж борщевик проклятый. Молодые побеги – вкуснейшее, что может быть в твоём супе, но взрослое растение в солнечный день – просто бич всей деревни. Напасти страшней не представить, – заявил Флориан, оборачиваясь человеком и хватая накидку из шкуры, чтобы прикрыться.

– Не так уж и болит, – обманывала девочка, сама не зная зачем, просто лишь бы оспорить, хотя больше всего на свете как раз сейчас и хотелось, чтобы это жжение наконец прекратилось.

Бородатый старик вскоре показался из землянки, вынося ступку с мазью и принимаясь обрабатывать кожу на руках Анфисы, приговаривая друидические заговоры, взывая к духам трав и природы. Жжение прекращалось, намазанные участки кожи давали желаемую прохладу, и вокруг воцарился травяной аромат.

– Мыльник, подорожник, лаванда, облепиховое масло… все пальцы исколол, как же я эту ягоду не люблю добывать… – проговорил Флориан.

Это был дедуля поджарый и суховатый. Не тощий и немощный, а довольно сильный, но уже великовозрастный, когда только магическая сила его друидических способностей и перевоплощения в животных поддерживали в нём хорошую форму.

– Травы не захотят мне помогать, – насупилась и пристыдилась девчонка в розовом платьице. – Я их вон розгой лупила почём зря на опушке… А они мне бровь рассекли в детстве…

– Трава не злопамятна. Она живёт и растёт, чтобы выполнить свою функцию, – объяснял отшельник-друид, вынимая листву из своих длинных косм. – Ягоды нужны, чтобы их съедали, цветы тоже питают насекомых, распускаются, чтобы их опыляли. Стебли и листья тянутся на виду, чтобы собирали и помогали им отдать свою целебную силу. А иначе что? Зачахнет, засохнет, помрёт и сгниёт. Так хоть в мази и настойки пойдёт. Даже вечнозелёная хвоя на деле осыпается. Ты ж обращала внимание, сколько в ельниках и в бору её всегда под ногами, земли не видно, одни высохшие иголки.

– Угу… – нехотя кивнула девочка. – А у меня тогда что за функция? От меня опять отказались, не берёт в ученицы ни один чародей, – пожаловалась она.

– Ничего, не везёт в учёбе – повезёт в любви, может, замуж возьмут, – посмеивался Флориан.

– Не хочу я женихов никаких, фи! – отдёрнула Анфиса намазанные руки. – В столицу хотела, в Селестию, в Академию.

– Раскатала губу, – всё улыбался друид. – Разучивай теперь губозакатывательное заклинание.

– Может, хоть вы чему обучите? – с надеждой в зелёных глазах и жалобным выражением личика поглядела она на старика.

– Э, нет, куда мне. Ты ж во всяких собак и белок не обращаешься. Что я тебе подскажу? Рецепты мазей? Ну, носи сюда тетрадь, принесу кадку старого пня, будешь записывать на нём, – предлагал Флориан.

– Травницей типа быть… Целительницей? – кривя губы, произнесла девочка сама себе, размышляя, а вовсе не уточняя это у собеседника.

– Построишь себе шалаш, станешь главной лесной ведьмой, будешь собирать себе сатиров и лешачих на шабаш! – хохотал друид.

– Нет, как-то не привлекает, – нервно хихикнула девочка, оглядывая всё вокруг.

– Зря-зря, Кернунн за природой приглядывает, чтобы всё кругом силой своей наполнялось, – разводил старик руками, любуясь окружением.

– Кернунн языческий бог, Творец за лесами и полями присматривает, – недовольно фыркнула Анфиса.

– Пусть так, – усмехнулся друид, – Ты ступай, неприятное зрелище будет, когда я ножи и топор достану, начав оленя себе впрок разделывать. Приходи лучше под вечер, огонь разведу, мясо пожарю. Оленину любишь вообще? – спросил Флориан.

– Ну, она нечасто у нас на столе, – ответила Анфиса.

– У вас-то там козы, коровы да овцы. Человек, как начал фермы строить, охотиться позабыл. А я сам себе еду добываю, – гордо заявлял друид.

– Жалко оленя… такой красивый, – поглядела на труп животного девочка.

– Он и при жизни был благородным зверем, и посмертно стал благородным мясом. Ничего страшного, законы природы, – пожал плечами старик. – Главное, убивать ради еды, а не для развлечения.

В голове девочки отчего-то краткой фантазией разыгрались смертельные схватки осуждённых, о которых упоминала бабушка и которые так любила смотреть её мать. С одной стороны, там убивали именно для развлечения публики. С другой же, если копнуть глубже, у бойцов не было выбора, они боролись за себя и свою жизнь, пока в живых не оставался кто-то один, которому прощали все преступления и вручали грамоту о свободе. Правда, найти работу такой человек мог разве что палачом, мясником или каким-нибудь мелким подмастерьем плотника, камнетёса, кузнеца – на тяжёлый труд. Мог, конечно, и землепашцем стать где-нибудь на отшибе.

– Ничего страшного?! Разве смерть – это не страшно? Разве это не худшее, что вообще с нами может случиться?! – теперь Анфиса вспоминала скорее свой последний приступ с жутким опасением умереть прямо на прилеске.

– Смерть – это не страх, не зло, не какой-то там враг всего живого. Это лишь время, свершение событий, – философски отвечал ей друид. – Ты вон мясо ешь? Птицу ешь? Рыбу ешь?

– Рыбу нет, фи! – замотала головой девочка.

– Родители, значит, едят, – махнул Флориан. – А мясо ж от убийства животных нам достаётся. Окорок, бёдра, крылышки, рёбрышки – это всё смерть, разве ж плохо? Разве ж не вкусно? Котлеты, небось, любишь поджаристые, а я тут такого не готовлю.

– Сосиски люблю из мясного, – сообщила ему Анфиса.

– Вот. Сосиски, колбасы, солонина, сушёное мясо – это всё убийство животных, ловля птиц, ловля рыбы. Крючки, силки, топором голову тюк! Хе-хе! – усмехался друид. – Яйца в тесто – это лишение жизни гусёнка или цыплёнка. А меха, а кожа, что ты носишь и одеваешь! Шубы и шапки зимой! Пушнину добывают, убивая кроликов, енотов, лис. Подушки и перина, на которых, небось, спишь, – это ощипанные перед готовкой птицы. Разве что овечью шерсть стригут, и она вновь нарастает. Но их тоже не лишь для одной шерсти разводят, уж баранину-то наверняка пробовала. Смерть повсюду, в ней нет ничего ни страшного, ни плохого. Собака вроде у тебя была, ты как-то рассказывала.

– Кошка, – напомнила девочка.

– Тоже хищница. Мышей ловит, птиц, чтобы ими питаться да в хозяйстве помогает. А собаки сторожат и получают свою кость. Иногда выслеживают тех же лисиц на охоте, – рассказывал старик.

– А мыши вот едят зерно, – заметила ему девочка.

– Ха! Скажешь тоже! Мыши ещё поедают жучков, червячков, сороконожек, всяких насекомых. Могут и мелкую лягушку сожрать. А жучки-паучки друг друга едят, а не только нектар да растения. Циклы жизни и смерти нас окружают, такова природа! Всё взаимосвязано, всё питает и насыщает друг друга! Ты видишь в смерти лишь трагедию, но что-то не похоже, чтобы ты оплакивала коров и свиней, чьё мясо поедаешь.

– Жуть! Я даже никогда о таком не задумывалась, – погрустнела Анфиса.

– День умирает, чтобы возродиться после ночи. Луна умирает, чтобы вновь засиять серпом и наливаться с каждым днём своей силой. Умирают поселения, чтобы на их месте возникли новые города. Умирают горы, становясь холмами, низинами, долами и даже озёрами. Трава питает тлю, тля жуков, жуки крыс, крысы сов, совы соболей, соболи, умерев, питают почву, где вновь прорастает сочная трава для тли. Это круг жизни, девочка. Нет никакого смысла бояться смерти. Олень умер, чтобы у нас были мясо и шкуры. Таков смысл охоты.

– Но ведь так можно истребить всю красоту! – воспротивилась девочка, ещё раз взглянув на мёртвого благородного оленя.

– Красота ведь не только в оленях. Она в озёрах и горах, в музыке и хороводах, в праздниках и обрядах, в снеге и радуге. Сезоны охоты позволяют не истреблять молодняк, чтобы звери плодились. А если их вдруг станет слишком много, съедят всю листву и ягоды, всё вокруг будет в одних оленях, как же другие животные? Ты подумай! Сам лес вымрет, как и луга, где нечего станет есть леммингам да сусликам. Круг жизни – большой набор пересекающихся и вертящихся рядом друг с другом циклов-колёс. Насекомые в своём маленьком мирке, древесные ящерицы, подземные кроты, жизнь в кронах деревьев, птицы, еноты, белки… Леса переходят в горы, горы в низины, необъятный мир полон красок и красоты! От птичьего пения до причудливых узоров на коже змеи. Главное, открыть глаза и начать видеть всю эту красоту.