Страница 36 из 78
Само принятие плана превращалась в многоэтапную систему поиска взаимоприемлемых решений. Если упрощенно представить, как принимался годовой либо пятилетний план, то этот процесс происходил в общих чертах следующим образом. Первоначально органами Госплана собиралась и обрабатывалась вся доступная экономическая информация, составлялись проекты плановых заданий, их варианты. Цель Госплана – в структурном измерении учесть максимально возможное количество экономических интересов. При этом требовалось согласовать их более тщательно, нежели на это способны рыночные механизмы36.
В дальнейшем к работе подключались высшие партийные органы, в первую очередь – Политбюро. Они вырабатывали стратегию развития. После этого над его доработкой трудилось правительство и отдельные наркоматы, согласовывая свои хозяйственные интересы, которые первоначально практически никогда не совпадали. Плодом усилий множества людей становился проект плана, который спускался на уровень предприятий. Там он тоже обсуждался, согласовывался, корректировался, а затем возвращался наверх. Получив доработанные проекты плана от своих предприятий, профильное ведомство сводило их воедино, уточняло проект плана всей отрасли и отсылало свои предложения в Совнарком, где шла притирка уже общих параметров для экономики в целом. После чего в работу вновь включались Политбюро, ЦК, Госплан. Согласованный и выверенный документ поступал в советский парламент, и лишь после этого обретал силу закона. Но и после принятия плана он мог корректироваться и уточняться.
По мнению А.В. Шубина, в 1970-е годы подобного рода согласования велись не только по вертикали, но и по горизонтали, что позволяет историку называть советскую экономику того времени «экономикой согласований». Иногда согласования шли по вполне официальным каналам, иногда нет, но в обоих случаях они в конечном итоге делали систему еще более гибкой и устойчивой. Таким образом, говорить о жестком, командно-административном характере советской экономики не приходится. А поскольку в обсуждении встречных планов на уровне предприятий принимали участие партийные, рабочие и молодежные организации, целые трудовые коллективы, то и об отсутствии демократизма в советской экономике говорить неправомерно. Не следует преувеличивать уровень этого демократизма, но и отрицать его укоренность в советскую систему тоже невозможно. Что же касается того, будто советская экономика не позволяла создать рачительного собственника, то это вообще звучит смешно. Но это смех сквозь слезы: сколько лет уже прошло с того времени, как советская экономика и само Советское государство разрушены, уже и приватизировать почти нечего, а несметных полчищ «рачительных собственников» что-то днем с огнем не сыщешь, зато сколько развелось ворья!
Тем самым все называемые в современной литературе причины кризиса реформы 1965 года таковыми не являлись, по крайней мере не они оказались решающими. Очень важно отметить, что деструктивные процессы начали нарастать параллельно с расширением реформы на все новые и новые хозяйствующие субъекты. Это и не случайно. Первым же реально-ощутимым результатом реформы стало нарушение рыночного равновесия, разбалансировка финансовой системы и подрыв стабильности и покупательной способности рубля (в скобках заметим, что реформу, разрушающую основной инструмент рынка, считать рыночной реформой «очень сложно»!). Комплексный анализ советской экономики показывает принципиальную невозможность проведения, по крайней мере в тот момент, каких-либо рыночных преобразований вообще. Потеря темпа в предшествующее десятилетие не позволило СССР вовремя перейти от экстенсивного к интенсивному развитию. Индустриальная модель, закрепившаяся в 1950—1960-е годы, характеризовалась жесткой зависимостью экономического роста от масштабов вовлечения первичных ресурсов, т. е. от объемов использования топлива и сырья. Это делало советскую экономику заведомо неконкурентноспособной на международной арене37.
Более глубоко, нежели вожди СССР, понимали суть советской системы некоторые честные западные экономисты. Давая оценку реформам периода «горбачевской перестройки», в чем-то аналогичным косыгинско-брежневским, они отмечали, что «Советскому Союзу легче достичь коммунизма, чем вернуться к капитализму»38. Нельзя не вспомнить еще одно важное обстоятельство. Как в литературе неоднократно говорилось самыми разными авторами, еще на рубеже XIX–XX веков Россия представляла собой страну, в которой шли процессы вторичной модернизации. Как известно, это, помимо всего прочего, означает особую роль государства в экономике. Целью государства в условиях вторичной модернизации является собирание ресурсов для осуществления цивилизационного рывка. В свое время царской России и сталинскому СССР этот рывок сделать удалось. Но, как уже говорилось, при Хрущёве наша страна вновь оказалась в положении догоняющей. Поскольку при преемниках Никиты Сергеевича этого факта не осознали и не учли уроков более раннего времени, цивилизационное отставание СССР только усугубилось. И причиной этого являлся как раз отказ государства от своей функции локомотива в переходных условиях.
Массированное насаждение товарно-денежных рычагов было, помимо всего прочего, затруднено отсутствием в стране соответствующих кадров, имевших опыт работы в новых условиях. В силу этого все сравнения «косыгинских реформ» с ленинским НЭПом и даже сталинским неонэпом некорректны, поскольку в то время еще имелась немалая прослойка людей прежней формации – предпринимателей, специалистов, служащих, тех же крестьян и рабочих, – знавших законы рынка не из марксистских учебников политэкономии, а из собственного жизненного опыта. Об этом в середине 1960-х годов неоднократно шла речь и на практических конференциях, и на партийных мероприятиях. Так, на проходившем летом 1967 года совещании в МГК КПСС одним из выступавших вопрос был поставлен ребром: «Куда уходят выпускники-экономисты из технических вузов и специализированных институтов? Спешили проводить реформу, а не подумали о том, кто ее будет проводить».
Нельзя забывать и еще о некоторых обстоятельствах. Реформа, подготовка которой началась еще при Хрущёве, совершенно явно ориентировалась на существовавшую при нем систему совнархозов. Удаление этого важного элемента реформы решительно меняло всю ее концепцию, требовало дальнейшего научного анализа, который в пылу политической борьбы проделан не был. Само по себе совмещение по времени административной перестройки (возвращения от совнархозов к министерствам) с хозяйственными преобразованиями вносило в советскую экономическую систему элемент хаоса и неопределенности, в чем-то не менее разрушительный, нежели метания хрущевской поры.
Сами министерства оказались отстранены от планирования реформ, чувствовали свою отчужденность, не несли ответственности за реализацию планов преобразований. Это вызывало у них протест, стремление подтвердить свою значимость, пусть даже и выхолостив реформу. Видимо, поэтапное и более продуманное реформирование могло дать более позитивные результаты.
Даже столичные предприятия, находившиеся под боком у вновь создаваемых ведомств, ощутили на себе последствия непродуманности и противоречивости происходящих в системе управления изменений. Об этом приходилось постоянно слушать на различных совещаниях. Так, на одном из проводившихся в Москве заседаний горкома представителям предприятий был задан вопрос: «Чувствуются ли изменения в производстве против того, что было при совнархозах?» Ответы звучали неутешительно: «Да, чувствуются – в худшую сторону. Сейчас не всегда оперативно решаются вопросы». О том же свидетельствует записка московского горкома партии, направленная в марте 1966 года в ЦК КПСС: «В последнее время в связи с переходом к отраслевому принципу управления промышленностью, – отмечалось в ней, – возвращением от СНХ к министерствам наблюдаются отдельные случаи снижения внимания хозяйственных организаций к развитию межотраслевых производств… В частности, созданное в свое время в г. Москве Управление межотраслевых предприятий ликвидировано, а хорошо налаженная система централизованного производства и снабжения промышленности города. нарушается»39.