Смертник

Наполненный до половины стакан водки блеснул в свете фонаря – булькнула опрокинутая в жаждущий рот жидкость – и снова занял свое место на столе.

– Все знали, что Параноику "баклажан" нужен до зарезу, сына от гемофилии вылечить. – Глухарь плеснул в стакан водки. – Только пойди, отыщи его! Все мы тогда в Зону ходили с тайным умыслом помочь Параноику – мало он добра сделал? И что твой Красавчик? Нашел "баклажан", да торговцу в баре и толкнул. Тому, естественно, до наших бед как до звезды… Жучара, он Жучара и есть. Вот и достойная пара твоему… Так и не дождался Антошка помощи. А… – Глухарь едва удержался на стуле при попытке широко взмахнуть рукой. – Много чего вспомнится, если покопаться… А что меня спас от мертвяков, так выхода другого у него не было. Когда на них находит, уж лучше два ствола, чем один. Хрен тебе. Я отдал ему долг, – просипел он. – Отдал. Мы квиты.

Глухарь замолчал.

Бесполезно объяснять себе, что она не догадывалась об истинном положении вещей. Но одно дело подозревать, другое – знать наверняка.

В баре ничего не изменилось с тех пор, когда она была здесь в последний раз. Последний и единственный. Возможно, никто так и не увидел бы ее не только в "Приюте". Вполне возможно, в городе вообще. Если, конечно, считать квартиру, в которой она просидела безвылазно почти год, чем-то самостоятельным и обособленным.

Туда, в однокомнатную квартиру, с мебелью, протертой до дыр, с драценой, постепенно переродившейся в грозу растительного мира, Нику… А вернее, то, что она на тот момент собой представляла, привез Красавчик. Кем она была? Пугливым существом, вздрагивающим от каждого шороха, с трудом переставляющим ноги. Каждый шаг, насколько позволял свежий шов, стянувший кожу в промежности – давался болью и кровью. С незаживающими ранами на прокушенных губах и такой тоской в глазах, окруженных черными тенями, что отводил взгляд даже Красавчик, повидавший в Зоне немало.

– Живи, – сказал он. – Будет тебе пристанище.

И жила. В четырех стенах, с редкими вылазками в ближайший ларек и к Ляльке – неожиданно появившейся подруге. Все остальное – в чем она нуждалась, нуждается или будет нуждаться, приносил Красавчик. Он часто пропадал в Зоне – неделю, а то и больше. Первые два-три дня после возвращения пил беспробудно. Потом они долго говорили, иногда сутками напролет. И за все это время, пока заживали раны – телесные быстрее, душевные медленнее – Красавчик ни разу не увидел в ней женщины. И Ника была ему за это благодарна.

За это, и еще за то, что осталась жива…

В баре становилось шумно. Ника смотрела Глухарю в глаза, тщетно пытаясь поймать его взгляд. Знал ли он о том, какие пути привели ее в городок? Вряд ли. И рассказ, как на духу выложенный сейчас, прозвучит не к месту, как лечение после скоропостижной смерти клиента.

Гул пьяных голосов нарастал. Все было так же, как полгода назад: бывалые сталкеры пили молча, новички отрывались весело и шумно. Их накрывала эйфория, сродни той, что позволяет чувствовать себя крутым гонщиком новичку, отъездившим пару недель за рулем автомобиля.

– Тёмная ночь. Кровосос тащит за собой сталкера в канализационный люк, – хриплый тенорок выбился из общего шума. – Тот отбивается изо всех сил, орет матом…

Концовка анекдота утонула в начальных аккордах музыки, хлестнувшей по ушам. Тяжелый рок селевым потоком накрыл задымленный зал. Оглушительные низы, которым вторила стеклянным звоном посуда, оставшаяся без внимания на столах, заставили Нику оторваться от разглядывания защитного артефакта: на шее Глухаря дрожала в свете прожекторов капля воды, подвешенная на цепочке.

В сплошном сигаретном дыму, под оглушительный свист, стриптизерша выскочила как черт из табакерки. В полной сталкерской экипировке: тяжелых ботинках, зашнурованных почти до колена, защитных штанах и куртке, черной бандане – в ней не было ничего женственного. Звериная грация и упрямо сжатые алые губы – неприступная и оттого еще более желанная.

Гремел тяжелый рок, постепенно освобождая девушку от верхней одежды. Скупо, ни одного лишнего движения – она раздевалась так, что стихли и голоса, и свист. Сотня глаз, подогретых спиртным, не отрывали взглядов от помоста. За курткой обнаружились крепкие плечи, плоский живот. Когда в зал черной вороной полетел кожаный бюстгальтер, словно высокой груди с торчащими бусинами темных сосков стало в нем тесно – зал исторг мучительный утробный вой, как голодное чудовище перед стремительным броском.

В руках у стриптезерши неожиданно возникла потертая, так хорошо знакомая многим сталкерам фляга – именно такая, видавшая виды, с погнутым боком и обшитым кожей днищем. Девушка запрокинула голову и струи воды, задерживаясь на торчащих сосках, срывались на живот, катились вниз, теряясь в кожаных стрингах.

Единственной, кого абсолютно не интересовало, в какой позе стриптезерша снимает с себя одежду, была Ника. Она смотрела на то, как из полуоткрытого рта Глухаря, застывшего напротив вполоборота, тянется тягучая нескончаемая слюна. Смотрела и не могла оторваться. Наверное – ползи по стене таракан, он также притягивал бы взгляд. Но, скорее всего, не вызывал бы такого мерзкого чувства.

Пытаясь избавиться от волны отвращения, постепенно накрывавшей ее с головой, Ника прижала к боку руку – там, в уютной кобуре покоился ПМ – первый, но не единственный подарок Красавчика.

– Ты левша, это прикольно, – всякий раз говорил он, вывозя девушку в ближайший лесок на импровизированное стрельбище. Красавчик от души веселился, наблюдая за тем, как она училась стрелять из подаренного пистолета. – Левша – сюрприз для врага. Ты главное, меньше переживай, когда жмешь спусковой крючок. Пусть пуля за тебя поволнуется.

Вот так. Теперь Красавчик там, в мышеловке, ждет от нее помощи. А она сидит в баре, помахивая белым платочком вслед уходящему поезду: время идет и каждая секунда может стать точкой невозврата.

– Хороша Лялька, – Глухарь, наконец, развернулся и потянулся за бутылкой водки. – Вы ведь подружки. И как она, вообще? Я имею в виду в жизни? Такая же… горячая?

Да, местная звезда стриптиза считается ее единственной подругой. Их познакомил Красавчик год назад, чтобы помочь Нике прийти в себя после того случая. Вот уж поистине: кого терпеть не могут мужики, того любят женщины. Лялька хорошо к нему относилась, однако предпочитала держаться подальше. Вполне возможно, что-то у них и было, но Нике не хотелось знать ответа на этот вопрос.

Да, и в обычной жизни Лялька производила такое же впечатление – брутальной и независимой женщины. Но Глухарю об этом говорить не хотелось.

– Сколько он сможет продержаться в мышеловке? – спросила Ника, оставив его вопрос без ответа.

– Смотря, какая мышеловка, – без зазрения совести пояснил Глухарь. – День. Два. Максимум пять. Кто это выяснял?

– Глухарь, – девушка вскинула на него больные глаза, – забудь про все. Что было, что будет. Помоги ему. Ты ведь человек. Тебе зачтется, – и добавила обреченно, ловя ускользающий, как рыба в проруби, взгляд. – В конце концов, меня проводи! Я пойду с тобой!

Минута, если не больше, он таращился на нее. Потом вдруг запрокинул голову, обнажив свободную от волос шею, и захохотал. Кадык заходил ходуном, в горле что-то булькало.

Ника машинально прижала пригревшуюся на боку кобуру. Неожиданно сильно, до дрожи, захотелось выхватить ПМ и разрядить весь магазин, все восемь патронов прямо в горло, колыхавшееся от смеха.

Будто вняв ее чувствам, Глухарь успокоился. Вытирая выступившие на глазах слезы, он хмыкал, вспоминая причину веселья.

– Баба в Зоне… Сказала тоже – баба в Зоне, – давясь от смеха, повторял он. – Додуматься надо. Вряд ли во всей Зоне сыщется хоть одна. Я, конечно, не имею в виду мертвяков, оставшихся там от прежней жизни. Повести бабу в Зону… на подобное даже такой говнюк как Грек не пойдет…

– Глухарь…

Ника не заметила как у стола возникли двое сталкеров, изрядно поднабравшихся и, по всей видимости, разгоряченных стриптизом.