SoSущее

Ромка послушно поднялся, снова ощущая боками шоколадно-сливочное тепло двух богинь.

— Не нападались, кандидат? — спросил голос в то время, как Ромка рассматривал в переливчатом зеркале соблазнительную, как будто сотканную из его юношеских фантазий картину: две разномастные, ногастые, губастые, и сисястые — и обе у его ног.

Действительно, пока он разевал рот, богини опустились на одно колено: черненькая на левое, светленькая на правое, — и он в буквальном смысле оказался зажатым между берегов равноценных желаний, олицетворяемых двуцветными идеальными дельтами и не менее соблазнительными бедрами в восхитительных ракурсах.

Пока он разглядывал открывающиеся возможности, заэкранный голос решил проявить строгость:

— Посмотрите вперед, кандидат, — приказали ему из-за занавески-экрана.

Деримович рассеянно взглянул на свое отражение и ухмыльнулся. Странно, но его зеркальный двойник не разделил его улыбки.

— И что, кандидат, так и будем взглядами срамными богинь оскорблять? — Голос остался неизменным, но исходил теперь из уст его, Ромкиного, отражения. «Стоящий на входе» в который раз опешил. «Разве отражения разговаривают?» — подумал он.

— Да, — ответило ему его альтер эго, — к тому же щупать «то», чего не знаешь «как», по меньшей мере неосмотрительно, кандидат.

Деримович посмотрел по сторонам, стараясь не попадать взглядом в «то», чего не знаешь «как», но в то же время отмечая, что в коленопреклонной позиции обступившие его богини делались с ним вровень. К его воображаемому удовольствию. Главное, себя не выдать, штанов-то нет — уд прикрыть. А за воздетый на богинь срам здесь, чего-доброго, и кастрировать могут. С них станется! Пидагогов с магогами нынче много развелось. Чего только не придумают, чтобы на баб не лазить. Таинства на себя примеряют, посвящения устраивают, извращенцы херовы. Херовы… Точно, херовы… «Стоп!» — приказал себе Ромка и волевым усилием отодрал воспаленные глаза от обольстительных жриц.

Да уж, здесь точно охренели! Так измываться над новичками! До такого даже тройки с гестапами не доходили! Как можно твердо отвечать на вопросы прокурора, находясь не только между Сциллой вожделения и Харибдой соблазна, но еще и в центре каре из четырех храмовых дев, одетых исключительно в ажурный металл и как будто обнимающих пространство вместе с находящимся в нем кандидатом. И в то же время не знать — вот он, апофеоз коварства этого Верховного Суда! — где ты, кто смотрит на тебя, как реагирует, — ведь подсудимого от Храама отделяла натянутая между девушками ртутно мерцавшая занавесь-экран. Это с его стороны отделяла, а с со стороны Суда, может, и не отделяла вовсе — а была прозрачной, как зеркальное стекло. Получается, опять он в камере-одиночке, без окон и дверей, с красавицами, но не в постели, обнаженный, но не свободный, видимый, но не видящий, алчущий и не утоленный.

— Кандидат, вы готовы к ответу? — перебив невеселые думы Деримовича, спросил его экранный дубликат.

— Готов.

— Мессир, — нагло добавило его отражение.

— Готов, мессир, — смирился кандидат.

— А за что вы собираетесь отвечать, кандидат? — спросил визави, после чего экран погас.

— За слово и дело, — сам собой сложился ответ.

— Браво, кандидат, но за какие дела и слова? — теперь допрос вело другое изображение, это был уже просто рот, заключенный в сияющий треугольник. Просто, да не совсем — рот был его, Деримовича, потому что при каждом выпущенном из него слове можно было заметить, как на губы изнутри чем-то давит, придавая мимике специфический характер. И этим чем-то было его родимое, распухшее от переживаний и длительного употребления сосало.

— За дела прошлые, настоящие и будущие, — где-то в глубинах Ромкиного естества сам собою рождался ответ, — за слова верные… Мессир.

— Кому верные, кандидат? — спросил рот и тут же мутировал в опухшие веки, между которых заворочался огромный глаз.

— Двум правдам, мессир, — сказал Ромка и, как бы иллюстрируя свою мысль, поочередно бросил взгляд на темную и светлую спутницу.

— Они ваши, кандидат, — сказал невидимый председатель суда, подкрепив свою речь моргнувшим на экране глазом.

Словно исполняя им одним ведомый приказ, его очаровательные стражницы взяли Деримовича за руки, разгладили ему ладони и приложили их к своим лобкам, левую к темному и правую к светлому.

Нет, уж, после всех этих «мордой об пол» Ромка на развод не поддастся. Он хотел было отдернуть руки от источающих соблазн областей, но не рассчитал реакции и мощи божественных див. Его остановили с грацией, силой и нежностью играющих львиц, отбивая всякую охоту к сопротивлению.

— Может, не надо, девочки? — взмолился отчаявшийся Деримович.

Девочки медленно повернули к нему свои величественно-прекрасные головы и вместо ответа приложили к губам странные предметы, которые выглядели двумерной копией его СОСАТа. Тау-крест с петлей наверху. Ключ… Ключ реки… Ромка морщил уцелевшие извилины, пытаясь вспомнить название. Анх. Точно, Анх. «Только бы не облажаться, только бы не облажаться», — заклинал себя Деримович против спонтанной эрекции, в то же время пытаясь незаметно отодвинуть пальцы от влажных ущелий, что прятались в треугольных рощах стражниц.

Глаз моргнул, и теперь в нем появились две S-образные змейки, вставшие по обе стороны зрачка. Эмблема Братства, подумал кандидат, и сразу вслед за его мыслью змейки устранили один изгиб в своем теле и, протянув хвост навстречу друг другу, образовали русскую версию символа СОС.

Странно, находясь в фокусе собора, у Лона Дающей, никогда нельзя точно сказать, сколько времени ты здесь провел, что делал и о чем думал? Поток сперматического логоса, уходящий в творящую бездну, его отражения и преломления напрочь перекрывали собственные эгоистические переживания. Оставалось только отдаться ему. Но это было крайне опасно. Случалось, что притянутые к краю Лона зовом Мамайи адельфы бросались в разверстую бездну. К счастью, теперь это невозможно: чаша была прикрыта решеткой из чистого палладия, который не мешал проникновению логоса в темные глубины, но служил надежной преградой женихам-самозванцам.

Платон поднялся на приступок и заглянул внутрь. Отсюда Лоно казалось чем-то вроде бесконечного водоворота — уходящая в глубь земли пустота, окруженная взвихренным молоком. Насколько глубоким был этот вихрь с вертикальными стенками, не знал никто, даже самые старшие расклады. Как, впрочем, и того, что происходило с теми, кого избирала Дающая и кто отправлялся в Ее бездны по доброй воле сам.

Платон всматривался в стенки молочного вихря и находил в них бесчисленные образы творений, тварей, креатур и чего-то такого, ужасающе изначального, для чего не находилось ни слов, ни образов, ни отдаленных подобий. Заглядевшись в глубины Дельфы, он и сам не заметил, как с невиданной для его возраста ловкостью забрался на обод Чаши. И пришел в себя лишь тогда, когда упал в страстной истоме на решетку, больно ударив колено.

— Божже! Что со мной? — воскликнул Платон и поспешил выбраться из углубления Лона, напоследок подержавшись за мощный спиральный столб уходящего ввысь змея.

Помогло. И силы вернуло.

А если бы не забрали решеткой чрево манящее?

Жаних, ёпт!

Он задрал голову вверх и только теперь обратил внимание на странную конфигурацию светящихся черепов, устилавших купол Храама.

Сто сорок четыре тысячи хрустальных голов, двести восемьдесят восемь тысяч светящихся глазниц — освещения более чем достаточно. А если учесть, что светить черепа погребенных под курганом жертв могут всеми цветами спектра, то купол Храама не просто крыша, купол становится гигантским экраном с достаточным для демонстрации простых вещей разрешением.

Например, как сейчас, когда он изображает медленно вращающийся треугольник с горящим оком внутри. И око это, как будто в бездну заглядывает, в Лоно разверстое, что жаждет Хера светоносного.

Платон, поднявшись наверх, тоже бросил взгляд на вскипающую Чашу. Странно, почему он раньше не замечал, что Чаша Граали удивительного цвета, белого с едва заметным оттенком бледно-зеленого, стоит точно в центре пылающей рубиновым цветом пентаграммы, похожей на звезды Московского Кремля. Точнее, звезды Кремля и были копией этой изначальной звезды, опечатавшей чрево Дающей. Да она так и называлась — загадочная пентальфа с горящей дырой посредине — Лоном преисподней.