SoSущее

Прямо за стругом-гробом из воды стал подниматься… покрытый ромбовидным узором, толстенный, не меньше метра в поперечнике, столб. Но то был не столб. Если бы перед Деримовичем возникла просто колоссальная колонна, он бы, не думая, прыгнул в воду. Но сейчас он не прыгнул, потому что… колонна была живой. Выглянув из воды, колонна зашипела и раскрыла капюшон, обдавший Ромку целым потоком воды. Да, это была та самая кобра, что украшала плечи Зовущей. И у нее во лбу, испуская какой-то когерентный, как у лазера, свет, горел большой красный камень.

Свет был настолько яркий, что Ромка на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза вновь, то увидел сверкающий темным металлом раздвоенный язык, вылетевший из раскрытой пасти. «Конец, наверное, будет быстрым», — успел подумать Деримович, отмечая про себя странное выражение глаз у безжалостной убийцы.

Против ожидания, они смотрели на него так, как вглядывается в своего сосунка кормящая мать, — с воинственной заботой, материнской лаской и жертвенной добротой. Просвистев над ним крылатой ракетой, язык стремительно изогнулся и вилкой раздвоенного конца поднял его в воздух, чтобы через мгновение поставить перед раскрытым гробом.

Сделанное ему предложение было понятно без лишних слов.

Здесь даже лох саратовский не ошибется.

Из трех смертей, от осколков гранаты, в чреве змеи, или заживо в гробу, ему предложено выбрать одну-единственную.

Деримович даже не знал, кто за него сделал этот выбор. Он только претворял его в жизнь. И, наверное, очень быстро, потому что происходящее он видел словно в кино про падение капли.

Под пристальным взглядом змеи, освещаемый странным когерентным светом, Ромка нырнул в гроб и тут же растянулся в нем, не забывая отметить его массивность и вязкую внутреннюю обивку. Теперь, пока не разорвалась граната, нужно было закрыть крышку. Все верно, но крышка не поддавалась. Он рванул раз, другой… Без последствий.

Спокойно, как будто дело происходило не с ним, стоящий на входе кандидат, осознал, что наступила последняя секунда его жизни. Сейчас последует взрыв, и все.

Прощайте, титьки-матитьки. Кажется, он уже произносил эту фразу чуть раньше. И ничего… Пронесло. «А этот гад, он спрятался?» — ни с того ни с сего озаботился Ромка судьбой змея. И тут же вместо ответа в его новое и последнее жилище вполз один из кончиков раздвоенного языка исполинской кобры. Не кончик, разумеется, скорее конец, напоминающий Бееву ширу, и так же, как она, мерзко потянувшийся к его груди, вытягиваясь и утончаясь.

Он вошел в него совершенно без боли. Только опять, перед тем как глухо бухнуло, все обозреваемое им пространство заволокла красная мгла.

И последнее, что увидел Роман в растворяющей пустоте, это объятия двух черных струящихся лент.

Можно ли было ожидать, что пролегшая между Мамаевым курганом и местным Критом темная лента реки для кого-то окажется траурной? «И одного ли Сусло-Непийпиво понесли к седому Каспию холодные волжские воды?» — размышлял Платон, стараясь мысленно сохранять тепло в застывающих членах. А сколько тревожных и судорожных вздохов впитали в себя речные глубины? Сколько барахтающихся утопленников передали воде свой животный страх? Не этот ли растворенный в толще реки ужас сводит судорогой ноги, не от него ли перехватывает дыхание, деревенеет шея?

Платон обернулся — никого. Ни слева, ни справа, ни спереди, ни сзади. И кругом тьма. Но куда подевались огни кургана, мерцающие бакены и догорающие факелы коридора отпущения? И куда ему теперь плыть, в какую сторону? Черт, да не провалился ли он в инфернальные воды Волги Нижней, становясь очередным пугалом несмертным? «Бр-рр!» — зафыркал мистагог Онилин, поднимая вокруг себя тучи брызг и пытаясь сбросить наваждение. — Бр-рр!

Удалось… Хотя он так и не понял, что случилось. Как зависший компьютер останавливает бег внутренних часов, так и он выпал на неопределенное время из реальности, а теперь вернулся — продрогшим телом в реальную Волгу — в то самое время, как на противоположном ее берегу наконец-то зажегся свет. Да, теперь можно было разглядеть понтон, на котором стояли встречающие пловцов местные девушки вперемешку с заискивающей администрацией, там же находился пьедестал для победителей, лежали венки и прочий наградной хлам, за обладание которым и рисковали своей жизнью представители не допущенных к сосцам начал. Для сосунков же заплыв по Внешней Волге был всего лишь разминкой к главной драме их жизни — вероятному избранничеству Дающей. И ни одному из действительных олеархов не суждено было добраться до спасительного понтона. За полсотни метров от него все они были обязаны кануть… Нет, не в мифическую Лету, а в холодную, непроглядно-темную Волгу, чтобы в нескольких метрах от поверхности отыскать едва подсвеченный козырек, под которым скрывался тайный лаз в подземную галерею.

Пережив только что малую кончину, Платон не без содрогания опустил голову в воду и увидел едва заметную цепь бледных огней.

Все, приплыли… Вот он, шлюз.

Словно бы готовясь к встрече с собственной смертью, он почему-то вспомнил говорящую голову Стеньки Разина, преподанный недососку урок о различии бессмертия и несмерти, затем, едва не лопаясь от натуги, набрал в легкие воздуха — и нырнул…

Обыденный мир остался за порогом волжских вод, под конец напомнив о себе сильным давлением на уши. Но настоящий порог Храама еще ниже, под защитным козырьком, до которого нужно опускаться вглубь на четыре или пять метров. Глубина вроде небольшая, но его перепонки натянуты так, что вот-вот провалятся в мозг. Он замечает край навеса, осталось немного, и Платон, испытывая невыносимую боль, делает еще один рывок вниз. Теперь вперед, под плитой к светящейся зеленой полоске. Есть! Вот она, прямо над головой, перекатывается в шлюзе, словно разлитая ртуть. Наконец-то можно вверх, к спасению, к бледному свету, заливающему подземную набережную…

Под конец, потеряв осторожность, он сильно ударился ногой о ступеньку, как будто внес искупительный взнос за свое вторжение в темное царство Нижней, подземной Волги.

Первое, что он почувствовал, когда сделал свой первый вдох в отделенной от остального мира реальности, была особенная атмосфера волжских недр. Запахами, плотностью и оптическими свойствами воздух Храама значительно отличался от земного. Он был пропитан сладковатыми ароматами, и в нем при каждом движении возникали мельчайшие искры света, окутывающие тело светящейся аурой. Да, именно так и должна была выглядеть подлинная атмосфера, давно утраченная по ту сторону земной поверхности. Истинная «сфера атмы», мировой души[241].

Прими же в нети свои атманов атамана[242]!

Нема!

Очнулся он в темноте, не красной и даже не черной, а какой-то полной, глобальной. Такой же абсолютной показалась и окружавшая его тишина.

Он понял, что лежит с открытыми глазами, руки на груди, ноги вытянуты. Он попробовал пошевелиться. Кажется, жив. Только в очень тесном мире протекала эта жизнь. Ноги упирались во что-то плотное, но приятное. А стоило ему оторвать от груди руку, как она коснулась внутренней обивки его челна. «Да какой это, нах, челн! — размышлял Ромка Нах. — Обыкновенный гроб. Только глухой очень. Пора выбираться», — решил он и с силой ткнул двумя кулаками в крышку. Эффект был примерно таким, как если бы он попытался расширить обитую бархатом скальную нишу. Деримович подтянул ноги, чтобы упереться в крышку коленями. Потом он попытался повернуться на бок. Безуспешно.

Только вот странное дело. Ворочаясь в гробу, он чувствовал, как будто с него что-то слезает. А что с него могло слезать, когда он в гроб ложился чисто ню? Местами, словно старая кожа после неумеренного загара. А иногда точно струпья с зажившей раны. Что за менах-белах[243], ёпт? И запах сладковатый. Даже приторный. Может, он того, сдох давно и теперь гниет в какой-то яме?

241

Атмосферой в древности действительно назывался не воздушный покров земли, а сфера мировой души. — Вол.

242

«Предводителя душ» на фене Братства. — Вол.

243

Еще один признак проклевывания в Романовой белиберде тайных знаний: менах-белах (мясо отошло от костей) — это клич-пароль мастеров в масонстве. — Вол.