SoSущее

— Нет, — сказал Роман.

— Задумчив логос, вставший на мели. Средь круга вод — он разума оплот. Круги творения пойдут, от центра слово разнесут. Но слову к силе не попасть, как ни мощна божественная стать. Меж ним и мощью крест лежит. Огромна сила, нету слов, — еще раз наметив ручкой линии креста, Платон ткнул в бок Деримовича и, обведя вокруг Родины-матери кружок, продолжил катрен, — но призрачна, как память снов. Проснись и будь. Буди и пой. Чтоб разум снял оковы слов и с носом всех оставил дураков. Смекаешь?

— Нет, — честно признался кандидат. И Платон, смерив его взглядом, продолжил свой сказ:

— Дальше мрак земли, там тьма, там смерть, там души полегли. Войти туда — святейший долг. Как ни входи — увидишь морг. Здесь слово выньми из земли. В ковер из трав его вплети. А правду сердцем призови. Ты из груди его возьми. И дай тому, в ком хлещет тьма, рассвета требуя сполна, вложи в того, кто без него. Кто тьмой объят, но не умеет спать, желая светом в пустоте сиять… И в землю сердца попади без сердца. Когда все тени в камне соберутся вновь, про сердце не забудь. Адельф без сердца — ноль. Теперь смекнул, как кумом у костлявой слыть?

— Нет, — снова честен был Роман.

— Ну так тому и быть. Пусть недра вытолкнут тебя. Смердеть ты станешь, кожа отойдет, и плоть твоя с костей сползет. И это ключ. К тому, что воды смерти одолеет вонь, а в гное плоти возродится огнь. Сквозь них пойдешь к престолу Влажной, но до того участок важный минуть ты должен загодя. В две истины врубился?

— Да, — к удивлению мистагога, уверенно ответил недососок, справедливо полагая ротонду с факелом и пьету в воде вместилищем двух правд: скорбной — в слезах забвения, и жгучей — в огне обновления.

— На выходе из ада попадешь на берег райский. Ладья готовая там ждет тебя. Толкни ее и в гр… — Платон прищелкнул языком, но не в попытке одолеть проэтический вирус, а вовремя — ибо он чуть не выдал одну из главных тайн посвящения, — и в струг ложись, — повторил он. И по воде к любви несись. Когда причалишь, повстречаешь смерть, ее не бойся, брось ей персть, а истину под ней ищи. Она нетленна и чиста, как дева майская бела.

— Усек?

— Куда уж боле, — согласился Роман, ни хера, конечно же, не поняв из аллегорий мистагога. Получается, проэтическая зараза перекинулась и на него. Да, красное словцо до добра, точно, не доведет.

— Попал? — участливо спросил Платон, придерживая рукой нижнюю челюсть.

— Угу.

— Выходит, не усек, — Платон убрал руку с подбородка, взял ручку и начал рисовать на свободном месте тонкую ветку с продолговатыми листочками, — придется самому.

— Угу, — снова лаконично согласился Рома, осторожно проверяя речевой орган на предмет позыва к рифмоплетению. — Да все в порядке, дядь Борь. Вы не переживайте, я справлюсь.

— Справишься, — протянул Онилин, — еще бы не справился.

— А если не справлюсь, Платон Азарович, а вы мне уже о Драгоценностях Лона рассказали и еще кое о чем. О том, чего лохосу ну никак знать нельзя. Разве есть установления такие, чтобы первые тайны овулякрам выкладывать?

Платон посмотрел на расплывшуюся в улыбке обаятельную ряшку своего недососка и понял, что не прост, ох не прост Рома.

— Установлений таких, Деримович, нет. Я просто в тебя верю. С твоим сосалом, чтоб экзамен не сдать, это надо полным олигофреном родиться, — успокоил ученика Платон, и впервые ему действительно стало жаль своего протеже. Вид гельмантов понесет большую утрату, если такой рудимент пропадет втуне. Нет, не пропадет, подумал Онилин. Такие не пропадают.

— А поощряют ли высшие начала столь непочтительное игнорирование Устава? Ведь на кону жизнь Братства? — спросил кандидат, невозмутимо вперив взгляд в переносицу наставника.

Платон смотрел в полные искреннего любопытства глаза Деримовича и размышлял над возникшей дилеммой. Или его подопечный уже знает, что на Овулярии кандидатом только войти можно, а выйти из них удается либо полноценным олигархом-сосунком, либо безмятежным олигофреном, или же он действительно дурак, коли решил через его начало прыгнуть — перед арканархами выслужиться. Так стоит ли открывать ему тайну полной необратимости судьбы недососка или не стоит? Откроешь — может напугаться и сорвать посвящение. Сохранишь в тайне — полезет Старшим учителя «закладывать», чтобы на его место встать. Оно похвально, конечно, но бесперспективно. Таких не берут в олигархи. Не по причине подлости натуры, разумеется, а в силу ее чрезмерной поспешности, крайне вредной для тысячелетних деяний Братства.

— Да я пошутил, — словно угадывая ход мыслей мистагога, поспешил успокоить его кандидат. — Оно же странно, официально я еще овулякр, а вы мне корневые мифы излагаете. Дай, думаю, пробью Азарыча на «слабо». Простите, дядь Борь, инстинкты дурацкие от эпохи первоначального накопления остались.

— Сколько раз говорил, инстинкты для Дающей прибереги. Ей нравится, когда по любви… Только смотри за равновесием, когда к персям приложишься.

— Это в каком смысле, Платон Азарович, в фигуральном?

— В натуральном, недососль. Думаешь, легко на мече Дающей титьки облизывать. Ой, непросто! — воскликнул Платон и во второй раз прикусил свой язык, и почти до крови, и было за что. Не должно ему сюжет прохождения выбалтывать. И пока остолбеневший от неожиданных перспектив Ромка пытался сформулировать свое вопросительное возмущение или же возмутительный вопрос, Платон решил замести следы пургой псевдооткровений:

— В пространстве двух истин меж двух бесконечно правдивых зеркал коридором баланса ты должен пробраться, сущее от несущего охраняя, тонкое от плотного отделяя. Пройти сквозь сторожей бесплотных и стражей плотных обойти, и не сгореть в огне, в воде сырой не утонуть, из пасти грозной ускользнуть, узнать царевну и убить шута, оставить тень страдать на острие меча[211].

— Бля, Платон Азарович! — наконец-то собрав возмущение в единый возглас, выдохнул Роман. — Я чё, в олигархи принимаюсь или в спецназ какой! Вроде театр обещали, как его, символический, а тут — огонь, вода и вообще, труба.

— Ага, зараза распространилась, — сказал Платон, хватая Ромку за нижнюю челюсть и резко дергая ее вниз.

— Ну что? — попытался спросить Деримович разверстой пастью с полуобнаженным сосалом.

Онилин внимательно осмотрел трепещущий язык подопечного, лужицы сока, омывающие внутренние стороны десен, ровные ряды зубов. Он искал характерные толчки рифмического паразита, который обычно занимал место либо под языком, в районе уздечки, либо вверху, ближе к основанию. Нет, успел слинять. Резче надо. Или хитрее — дать развернуться на всю ивановскую, восхищаясь талантами проэтическими, а потом — цап! — иди сюда, пегас кольчатый.

— Ушел, гад, — с интонацией охотника за привидениями заключил Платон и вернул Ромкину челюсть на место.

Очередной всполох света осветил пространство за окном, и зеленый луч скользнул по комнате. Онилин невольно проводил его взглядом. Луч остановился как раз на циферблате часов. Времени до начала начал оставалось все меньше и меньше.

— Так, вопросы по Преданию есть? — строго спросил мистагог овулякра.

— Хер с ним, с Преданием, дядь Борь, я выкручусь на Совете, — сказал Ромка, с видом примерного ученика собирая в стопку раскиданные по столу листки.

Его взгляд неожиданно упал на еще не демонстрировавшийся космический снимок. На картинке отчетливо проступали очертания то ли свернувшейся собаки, то ли обожравшегося грызуна. Приглядевшись внимательнее к мелким деталям, можно было заметить, что нос твари, разделявший Волгу на два рукава, располагался в непосредственной близости от Мамаева Кургана.

— Ой, а это что?

— Остров, не видишь, что ли?

— Ладно, Платон Азарович, знаем мы острова ваши. Это у лохоса остров, а у вас опять поебень заморочная. Как называется хоть?

— Нет, правда, остров это, Сарпинский[212], — небрежно бросил Платон.

211

Перед нами в целом классический сценарий ордалий неофита в обряде посвящения. Единственное, что может вызвать затруднение в понимании, это убийство шута. Скорее всего это символическое убийство «внутреннего дурака». — Вол.

212

Сарпинский — с одной стороны, это действительно название острова на Волге, а с другой — «змеиное» прилагательное, образованное от «сарпов» — в индуизме расы разумных змей под водительством Шеши. — Вол.