SoSущее

Вместо «всегда готов!» Ромка заскулил. Не фигурально. Вслух. И даже громко.

Платон бесцеремонно треснул его по затылку и продолжил свой сказ о потерянном Хере.

На реку ложился сизый туман, его клубы, как будто увлекаемые течением, уносились вниз. Где-то чирикнула прозевавшая закат птица, прогудел гудок далекого парохода. Происходящее на берегу казалось Гусвинскому сном, из которого он никак не мог проснуться. Вот бывшие братья — с факелами, вот мастера отпущения — в уродливых колпаках, а вот и совсем непристойный козел в финале своей козлиной и его счастливой — жизни.

Словно бы почувствовав приближение чего-то ужасного, козел резко дернул вбок, да так, что повалил своих мучителей, неосмотрительно ослабивших узы. Да, этот черный гигант смог бы наделать немало бед, если бы в последнюю секунду ассистентам не удалось схватить ускользающие веревки… Побег провалился, и теперь козлиная песнь спета.

Странно, но в этот ночной час больше всего на свете Гусвинскому хотелось выпутаться из объятий затянувшегося сна, оторваться от холодного песка и войти в гущу жарко пылающих огней в руках братьев. Какими простыми и желанными могут быть удовольствия: согреться, отпить глоток горячего чаю… — размышлял медиарх, глядя на то, как уже восемь человек пытались поставить козла на дыбы. Но то ли козел был чересчур велик, то ли просто у помощников не хватало сил, только животное никак не принимало исходную позицию для распятия на невидимом кресте. В итоге ритуал грозил обернуться фарсом, и поэтому мастер-экзорцист дал указание ставить козла не строго вертикально, а под небольшим наклоном. Впрочем, и мастеру-экзекутору так будет сподручнее.

Наконец-то под сопение и кряхтение своих палачей козел занял требуемое положение рядом с кругом, при этом его голова, располагаясь почти на одной линии с ногами Гусвинского, смотрела в его сторону горящими каким-то неземным светом глазами. Животное почему-то затихло, то ли обессилев, то ли поняв своим козлиным умом бесперспективность дальнейшего сопротивления.

Из-под колпака мастера-экзарха раздался протяжный гул, модулированной в ритме мрачной колыбельной.

«Уу-уу-уу-у», — напевал руководитель церемонии, и плечи стоящих в круге братьев стали покачиваться в такт магического речитатива:

На последнем «отпускать» в желтом свете факелов, перемешанном с серебром лунного, сверкнул нож мастера-экзекутора. Одним точным движением он рассек надвое шею козла и, взявшись за рог, откинул назад голову животного. Два потока крови хлынули из разреза. Из артерий вверх, прямо в небо взлетела струя алой крови, а из глубин синих вен сильными, но медленными толчками вниз к земле стала вытекать темная и густая. По телу козла пробежали конвульсии, заставив удерживающих его братьев еще сильнее напрячь мышцы.

Выждав несколько секунд, пока стихнет главный фонтан, мастер-экзорцист взял из рук помощника чашу, судя по блеску, золотую, и подставил ее под голову козла. Струя черной крови с мягким бархатистым звуком стала медленно наполнять сосуд. Нет, слишком медленно, толчки становились все слабее и слабее, а в кубке крови всего на треть, и поэтому мастер-экзекутор дал знак ассистентам, чтобы те наклонили обмякшее тело головой вниз. Кровь побежала быстрее, и чаша в короткое время наполнилась до краев.

Тело козла братья-ассистенты откинули на спину и оттащили от круга на несколько метров. Там над ним с кривым ножом склонился мастер-экзекутор, а мастер-экзорцист тем временем взял наполненную до краев чашу и, развернувшись в сторону реки, поднял ее вверх, словно бы предъявляя жертву крови Воинственной Деве, что неотрывно следила за процессом с Мамаева холма. Затем он, нашептывая губами какое-то заклинание, пролил из чаши несколько капель на песок и двинулся с ней по кругу, останавливаясь у каждого из пяти факелов, окруживших Гусвинского. Вернувшись на место, он поставил чашу и, приняв из рук помощников жезл, щелкнул чем-то в набалдашнике. Выждав несколько секунду, он коснулся жезлом кровавой линзы в полной чаше.

Чаша зашипела, и над ней поднялось облачко сизого тумана. Экзарх склонился над сосудом, сосчитал до трех и, вонзив жезл в песок, громко возвестил:

«Брату Гусвинскому отпущену быть… Напутствуйте!»

По кольцу пробежал одобрительный вздох, и вскоре все участвующие в церемонии братья выстроились в очередь к чаше для последнего напутствия и возложения народных чаяний на тело отпускаемого в Лохань брата.

Они подходили по одному, обмакивали пальцы в кровь, шептали над чашей пожелания и шли к оглашенному для того, чтобы оставить на его теле напутственное слово.

— В тридевятом небе на воде и хлебе жил царь Озар, — нараспев, чуть покачивая в такт головой, начал сказ Платон. — Брат был у него, Сетом звали его. Брат препятствия чинил: дождик мимо проносил, веял засухой на поле, помогал в делах недоле, посохом ломал утки, сыпал гвозди в утюги, масло начинял стеклом, — в общем, был он сущим злом. Не таким Осирис слыл, царь добра служивым был, он народ свой пас с любовью, он платил за сахар солью, за пшеницей наблюдал, храбрых щедро награждал, помогал построить дом, зверю выбрать водоем, в целом был он молодцом, садом делая свой ном.

И Озар решил жениться. Выбрал дальнюю сестрицу в жены верные свои и отправился с послами в номы влажные Земли. И прознал об этом Сет, неприкаянный клеврет, он за братом поспешил, чтоб мешать, что будет сил. На невесту посмотреть, может статься, и поеть.

— А мы здесь при чем, дядь Борь?

— Мы — при деле, недососок, — мрачно ответил Платон, — и при теле тож.

— Я ни хера не понял, Платон Азарыч, — признался Ромка, пытаясь разглядеть хоть какой-то намек в полностью заштрихованном листе бумаги. — Не понял, на хера мне этот Хер и Сет с Озаром. Ну, невеста, понятно, если она и есть Влажная, значит, ее перси сосать придется.

— Придется! — чуть не вскричал Онилин. — Да ты за этим сюда пришел! Только не втыкаешься еще. Думаешь, главное — на яхтах рассекать да девок щупать! Нет, мил друг. Когда в нее вопьешься, обо всем забудешь. А не дай Богг отлучат — места себе не найдешь.

— Ну, вы меня, дядь Борь, в свой пыл не рядите. — Роман перевернул листок и попытался найти путеводную нить на обратной стороне, на которой отпечатались наиболее энергичные штрихи. — Меня херотень ваша не интересует вовсе. Экзамен бы перед Советом выдержать — и баста, на другой же день все забуду, подчистую.

— А тебе самому неинтересно, откуда тяга у тебя к Влажной? — спросил мистагог нерадивого подопечного.

— На всякий интерес ответы давать, знаете, Платон Азарыч, жизни не хватит.

— Возьмем хотя бы жизнь. Разве не любопытно, откуда рудимент твой произошел?

— He-а. Не торчит, как хвост, и на том спасибо, как ей… Дающей. А по жизни — прикольненько. И олигархом стать право дает, тоже не слабо.

— О, Божже! — проникновенно воззвал мистагог, удрученный цинизмом новой генерации СоСущих и тут же, не дождавшись реакции адресата, как-то чересчур театрально вонзил пальцы в мощный череп.

Не выпуская головы из рук, Платон бросил взгляд на тарелку часов. До полуночи оставалось сорок минут, а они еще на подступах к Храаму топчутся.

— Легенд немеряно, — недовольно забормотал он, не зная, чем заткнуть огромную дыру в подготовке ооцита. — Но легенду не запоминать надо, она в тебе жить должна, тогда в ней смысл и сила.

— Смысл и сила? — перебил учителя Деримович. — Где-то я уже это слышал.

— Ну, слава Боггу, — вздохнул Платон с облегчением, — хоть что-то в рудимент мозга проникло.

Они были разными, пожелания братьев «в добрый путь». Первым в очереди к медиарху стоял не скрывавший своего счастья Фредди Хок. Еще бы! Ведь именно его кандидатура считалась наиболее вероятной для отпущения в Лохань. Поспорить с ним на поприще снижения температуры и давления в Лохани мог бы разве что Чурайс или Гайдавор, но уж никак не Гусвинский. Иррациональность нынешнего выбора вносила панику в ряды адельфов, ибо ни один из них не догадывался о том, кто и с какой целью подтолкнул Азара в этот раз. Конечно, игра в бирюльки считалась исключительно Божжим промыслом, но ни для кого не было секретом, что этот промысел не столь уж неисповедим, как о том вещает народная мудрость. А тут на тебе — всем в удивление, Хоку на радость!